Найденыш - [27]

— Эта крепость очень странно размещена и не менее странно охраняется, — заметил Сидни. — Кто ее строил, милорд?

— Это не крепость, а просто колледж. Ты наверняка слышал о Философском острове?

— Не раз.

— Ты на его земле. А это университет, ректор которого — великий маг Манфред.

Пока герцог сообщал эти сведения, они дошли до подъемного моста. Часовой окликнул их со стены:

— Кто идет?

— Друзья Манфреда, — ответил Колочун, и мост немедленно опустился.

По пути через двор каждый встречный студент почтительно преклонял колени, ибо все мгновенно узнали Колочуна как по величию лица и фигуры, так и по таинственному свечению вокруг головы. Путники остановились у ворот и хотели уже постучать, когда вышел один из главных философов, простерся у ног патриарха и сказал:

— Отец, вы ищете нашего великого ректора?

— Да, сынок, где он?

— Он не входил в наши врата более недели, но все это время денно и нощно бодрствует в Роще слез.

— Какая же новая скорбь повлекла его туда? — спросил герцог.

— Глубокая и тяжкая, — странным голосом ответил философ и поспешно отвернулся.

— Мы должны искать его там, где он пребывает, — заключил патриарх.

Они склонили головы в знак повиновения, и все трое медленно вернулись в долину. Примерно через милю ущелье заметно сузилось. Темные кипарисы смыкали кроны над дорогой подобно облаку. Извилистая тропа привела путников из полумрака во тьму. Толстые черные сучья сплетались так тесно, что ни луч солнца, ни проблеск синевы не оживляли беспросветного уныния. И вот откуда-то издали донеслось невыразимо скорбное пение. Дрожащие звуки пронзали души слушателей и вызывали у них непрошеные слезы. Подойдя ближе, все трое различили низкий и страстный, но гармоничный голос, который выводил следующие слова:

Жалобы слышны в отчих палатах,

Чуткие арфы в ответ зарыдали,

Эха в горах прогудели раскаты,

Ветер доносит напевы печали.

Мертв он лежит в погребальном покрове,

Камень и праху него в изголовье.

В светлых покоях, где слышалось пенье,

Плачь, новобрачная, ночь напролет.

Тело любимого предано тленью,

Твой милый вовеки к тебе не придет.

Вовеки, вовеки! О, страшный звук

Близ холмика, где похоронен друг.

Сними свой венок ароматный с кудрей,

Покрывалом укрой молодое чело.

Лепестки с пролетающим ветром развей,

Слезы лей, ибо время печали пришло.

Не носить тебе ярких нарядов весны,

Платья черные вдовьи тебе суждены.

Но дольше и горше родителя стон:

Сын, его гордость, лежит неживой.

Взор померк, безутешно скитается он,

Перья клонятся книзу над гордой главой.

Тяжким шагом он мерит

пустынный песок.

Больше нет его сына, отец одинок.

Не в битве он пал, где был славен всегда,

Где бежали полки неприятелей прочь.

Нет, внезапно его закатилась звезда,

Светлый полдень затмила коварная ночь.

Изменник вонзил в твое сердце кинжал,

И голос убийцы твой дух провожал.

Почто его юность рассветную скрыли

От нашего взора зловещие тучи?

Так рано и так беспробудно в могиле

Почто ты уснул, молодой и могучий?

Чья мощная длань мрак развеет, дабы

Прочесть мы сумели скрижали судьбы?

Тоскливый напев прервался, и путники, выйдя из леса, вступили на поляну, заключенную в кольцо деревьев. В середине высился черный мраморный монумент, который венчала превосходно изваянная аллегорическая фигура Африки, рыдающей под пальмой. Рядом сидел старец в черных одеждах, перед ним стояла арфа, в чьих струнах еще дрожала отлетевшая мелодия.

— Манфред, — промолвил Колочун, подходя и заключая его в объятия, — что повлекло тебя в эту обитель тягостных воспоминаний?

— Новое бедствие, брат мой, и оно переполнит душу одного из предстоящих здесь скорбью горшей, чем та, память которой скрывает сия гробница.

— Что ты хочешь этим сказать, досточтимый отец? — приступая к нему, спросил герцог Веллингтон. — Твои загадочные слова повергают меня в трепет.

— Я отвечу тебе, но приготовь душу свою к страшному удару. Тот сын, в котором была твоя слава и гордость, в ком сосредоточились все твои надежды, вся твоя нежность, мертв. Хладное тело маркиза Доуро покоится в этом роскошном мавзолее.

— Отец, — торопливо прервал его герцог, — ты грезишь, ты грезишь. И неделя не прошла, как я покинул моего сына в превосходном здравии.

— Ты знаешь, брат, — обратился маг к Колочуну, — правду ли я сказал.

— Страшную правду, — прозвучало в ответ, и слеза заструилась среди морщин говорившего. Сомневаться долее было невозможно. Пепельная бледность мгновенно покрыла черты герцога, губы его задрожали и глаза вспыхнули, когда он воскликнул:

— Этот удар исходил из ада. Небеса не сокрушают так!

Я не дерзну описывать далее страдания отца, столь глубокие и мучительные, что мое перо бессильно их передать. Долгое время герцог пребывал в почти беспросветном отчаянии. Сидни, в свою очередь, страдал вряд ли менее, ибо в маркизе утратил первого и единственного друга. Душу, поглощенную горем, едва ли хоть раз посетила та забота, что привела его на Философский остров. Даже горечь разлуки с любимой отступала перед утратой товарища.

Однажды, после шести недель, проведенных в тоске и печали, когда герцог и Сидни молча скорбели в одном из помещений замка, Манфред прислал сказать, что желает немедленно видеть их у себя. Совершенно невероятное зрелище предстало им, когда они вступили в парадный зал. Колочун и маг восседали каждый на своем троне. По одну сторону от них стоял маркиз Доуро, возвращенный к жизни, блистающий обновленной пригожестью и силой, по другую — лорд Эллрингтон и Монморанси, соответственно красивый и безобразный, какими и были всегда.