Наветренная дорога - [54]

?

― Он отправился пьянствовать, — ответил Чепе. — Это старик с двенадцатой мили. Он velador[96]. Ему незачем velar[97] по ночам до пятнадцатого числа, и он приехал сюда выпить guaro[98]. Непонятно, откуда он берет деньги.

Я решил, что завтра найду этого человека, даже если придется идти за ним на двенадцатую милю. Вид у лошади был унылый, но лучше пользоваться такой лоша­дью, чем ходить пешком по десять — двадцать миль в темноте. Для глубоких песков Тортугеро больше подходят верблюды, но, так как их здесь нет, я решил не преда­ваться праздным размышлениям. Одержимый жаждой собственничества, я провел рукой по натертому, костлявому хребту белой лошади, и она удивленно посмотрела на меня.

Чепе нагнулся и, стоя попеременно то на одной, то на другой ноге, начал снимать ботинки. Связав шнурки, он отнес ботинки на край вырубки в кусты и повесил их на ветке. Затем засучил брюки и расстегнул накрахмаленную рубашку. Он стал пояс­нять мне, что ботинки не годятся для хождения по песку — они хороши для скал или, например, для того, чтобы произвести впечатление, скажем, в субботний вечер или в городе.

Мы намеревались пройти десять — пятнадцать миль. Песок был мягким и мелким, но состоял он из пемзы и вулканического стекла, и через несколько миль мои непри­способленные, тонкокожие ступни ног были бы истерты. У Чепе же были ноги горного индейца, покрытые огрубевшей кожей, с крепкими искривленными пальцами. Большие пальцы отгибались в сторону на сорок пять градусов из‑за постоянного но­шения открытых сандалий, а также потому, что при верховой езде в стремена проде­ваются только большие пальцы ног. Теперь, когда ботинки были сняты, я больше не беспокоился о ногах Чепе. Я ему только завидовал.

― Ну как, пойдем? — спросил он.

Мы направились по едва заметной боковой тропинке, протоптанной в высокой, по пояс человеку, траве, и вышли на берег. В то время как я приноравливался к пра­вильному шагу и ритму хождения по песку; Чепе начал разговор — ему нужно было облегчить собственную душу. Я даже не представлял, насколько сильно он ощущал себя здесь чужаком и как не по душе ему эти места. Он не видел ничего хо­рошего ни в индейцах москито, ни в неграх, ни в Тортугеро и Пуэрто–Лимоне.

― Все, что здесь, — плохо! — сказал он. — А вот на родине, там все по–другому Здесь они играют на гитарах, вместо того чтобы ударять по ним. И это здесь называ­ют весельем!

― Но мне кажется, что там, в хижине, индейцы москито веселились.

― Но не так, как в Окотале. Здесь все плохо, а в Пуэрто–Лимоне еще хуже. Здеш­ний народ живет неправильной жизнью.

― У вас тоска по родине. Здесь вовсе не так уже плохо. Мне здесь нравится. И мне по душе индейцы москито.

― Для гринго все выглядит иначе. А знаете ли вы, как здесь трудно достать куку­рузную лепешку!

― Правда… — сказал я. — И мне это очень досадно.

― А дома сколько хочешь кукурузных лепешек. У нас их хорошо пекут мама и се­стра Анхела, и лепешек всегда вдосталь. И сыра, и творога, и растительного масла. А здесь только пшеничная мука и кокосовый жир, а они вредны для здоровья.

― Я вижу, что вас мучает тоска по родине, — сказал я. — А насчет кукурузных ле­пешек вы правы. Почему же вы не возвращаетесь домой?

― Я собираюсь. Но здесь можно заработать. Вернусь домой, как только накоплю деньжат.

Несмотря на постепенно увеличивающуюся темноту, я увидел разбросанную на песке белую округлую скорлупу яиц. Я поднял скорлупку, она была совсем свежей и походила на кусочек кожи. Осмотревшись кругом, я не обнаружил в песке ямы, кото­рую мог вырыть в поисках гнезда похититель яиц.

― Они только что вылупились, — сказал Чепе и стал искать маленьких черепах.

Сезон был явно неподходящим, и только в гнезде биссы мог вылупиться молодняк. Я встал на колени, ощупал песок в кем‑то потревоженном гнезде и обнаружил не­большую воронку. Засунув в нее руку по самое запястье, я натолкнулся на малень­кое живое тело и схватил его. Оно царапалось и слабо извивалось, потом вынырну­ло из песка и ринулось вверх по моей руке к плечу, затем через ухо взобралось пря­мо на темя. Я взмахнул рукой — оно прыгнуло на темный край травы и исчезло прежде, чем я успел на него взглянуть. Изумленный Чепе тихо что‑то произнес.

― Que fue?[99] — спросил он.

― Не знаю, — ответил я. — Если это черепаха, то такой проворной я еще не встре­чал. Попробую еще!

Я достал фонарь, прицепил батарею к поясу, а лампу к голове. При свете фонаря мы дружно принялись рыть, осторожно отбрасывая пригоршни песка. Вдруг Чепе что‑то нащупал и быстро отдернул руку. Покуда мы отгребали песок, какой‑то пред­мет принял очертания, и мы увидели высунувшуюся из яичной скорлупы большую зе­леную голову с ярко–черными глазами.

― Змея! — вскрикнул Чепе и одним рывком отпрянул на четыре фута в сторону.

Маленькие глазки–бусинки животного заморгали и стали похожими на глаза пре­смыкающегося, но я отлично понимал, что о змее не могло быть и речи. Тут я вспо­мнил, что ящерица–игуана обычно устраивает гнезда в песчаных местах. Я взял в руки маленькое, влажное и обсыпанное песком существо, которое сразу же вцепи­лось зубами в мой палец, отбросив в сторону скорлупу, из которой только что вылу­пилось. Еще два существа выскочили из гнезда, перемахнули через мои ноги и умча­лись в кусты. Я обтер песок с пойманной игуаны и протянул ее Чепе.