Наверно это сон - [111]

— Да. Пока, док.

Вошла женщина, неся чашку чая. Мать молча подоткнула подушку ему под спину и стала поить его с ложечки. Он вздыхал, чувствуя, как возвращается жизнь. Но пока ее хватало только на то, чтобы чувствовать слабость в теле. Между простынями больше не было прохладных мест для повреждений ноги.

— Скажите, — послышался голос полисмена, — вам нужны все эти люди здесь?

— Я — мне, — робко ответил отец. — Я — вы...

— Конечно. Пошли, девочки. Ребенку нужен покой.

Шарканье ног и тихие протесты.

— Я принес ботинки и носки Дэви, мистер, — протрубил детский голос. — Мы с ним ходим в один хедер.

— Молодец! Оставь их здесь. Выходите, выходите.

Ноги прошаркали через порог, голоса стихли. Дверь

закрылась.

Чай кончился. От внезапной волны жара, заполнившего его усталое тело, у него на лбу и губах выступили точечки пота. Белье прилипло к телу. Простыни стали влажно-теплыми и неудобными. Он подполз к прохладному краю кровати, где сидела мать, и обмяк, упав на спину.

— Еще? — спросила она, ставя чашку на подоконник.

— Нет, мама.

— Ты ничего не ел с самого утра, мой родной. Ты ведь хочешь есть, правда?

Он отрицательно покачал головой.

Отец появился в дверном проеме, и черты его лица были неразличимы в темноте. Только блеск глаз, направленных на распухшую, серую лодыжку. Мать заметила взгляд отца и тоже посмотрела на вздувшуюся ногу. Ее трудное дыхание свистело между губ.

— Бедный малыш! Бедный мальчик!

Отец положил тяжелую руку на косяк.

— Он написал название какого-то лекарства, — сказал он хрипло, — намазать на ногу.

— Да? — она приподнялась. — Я пойду принесу.

— Сиди! — В его властном тоне не было обычной силы, точно он говорил скорее по привычке, чем по убеждению. — Я быстрее принесу. Твои соседки не задержат меня своими языками. — Но он не двигался с места. — Доктор сказал, ему станет лучше через день-два.

Она молчала.

— Я говорю — ему через день-два будет лучше, — повторил он.

— Да. Конечно.

— Что?

— Ничего.

Пауза. Отец прочистил горло. Когда он заговорил, в его голосе была странная резкость, как будто он в одно и то же время сдерживал и подталкивал себя.

— Ты-то считаешь, что это моя вина, да?

Она устало покачала головой.

— Какой смысл говорить о вине, Альберт? Кто мог это предвидеть? И если уж говорить о вине, то моя тоже здесь есть. Я никогда тебе не говорила. Я позволила ему услышать это много месяцев назад. Я даже уводила его вниз... чтобы...

— Чтобы защитить его — от меня?

— Да.

Зубы отца скрипнули. Его грудь поднялась.

— Пойду, принесу. — Он тяжело повернулся на пороге.

Твердые, неэластичные шаги отца пересекли пол кухни. Дверь открылась, затем затворилась. Волна тихой жалости поднялась в груди Давида, как в глубине тех зимних ночей, когда он просыпался и слышал эти твердые шаги на лестнице.

— Может, ты скоро захочешь есть, — убеждала мать. — Когда отдохнешь немного, и мы положим тебе лекарство на ноги. Немного молока и яйцо. Будешь это есть?

В ее вопросе звучало утверждение, и ответ не требовался.

— И потом ты заснешь и забудешь все это. — Она помолчала. Ее темные глаза искали его взгляд. — Засыпаешь, любимый?

— Да, мама.

Наверно это сон. Именно в то время, когда он засыпал, каждое движение его век вызывало вспышки в темноте, зажигало множество живых образов в темных углах спальни: неровные блики на роликовых коньках, сухой свет на серых каменных ступенях, острый блеск рельсов, масляное мерцание ночной реки, свет на тонких, белых волосах, на красных лицах, на открытых ладонях множества и множества рук, протянутых к нему. Наверно это сон. Только во сне у его ушей была эта власть вызывать к жизни вопли, хриплые голоса, возгласы страха, колокола, дыхание, рев толпы и все звуки, таящиеся в тиши прошлого. Только во сне можно было чувствовать, что все еще лежишь на камнях, и слышать бегущие ноги, бегущие по твоему телу и через него, и чувствовать не боль, не страх, а невероятнейшее торжество, небывалое согласие. Наверно это сон.

Он закрыл глаза.