Навеки вместе - [47]

Мешкович решил, что дед, пожалуй, не знает, где казаки, но то, что слыхал о них, — сомнения и быть не может.

— Мне надобны они, дед. Понимаешь, надобны… Панам я прислужник плохой, и ты меня не бойся…

Дед поверил.

— Побудь малость. Скоро вернусь.

Долго сидел Гришка Мешкович. Пил студеную воду, что подавала в ковшике старуха. Наконец заскрипела дверь. За дедом в хату вошел человек. Хоть и был в избе полумрак, под бородой Мешкович разглядел еще не старое лицо.

— Зачем тебе казаки понадобились? — твердо спросил мужик. — Или жить тебе без них нет мочи?

— Не ошибся. А если веры мне нет, пойдем вместе, — уговаривал Мешкович. — Не просил бы, если б не захворал.

Мужик запряг лошадь. Мешкович залез в телегу и провалился в сон. Сколько пролежал, не знает, но открыл глаза, когда тормошил его мужик. Телега стояла в старом сосновом лесу.

— Оглох, что ли?! Третий раз тебе толкую. Пойдешь на запад солнца. Попадешь в ельник. За ельником снова лес, да помельче этого. Левее овраг будет. В него не спускайся. Там увидишь…

Мешкович слез с телеги, осмотрелся красными помутневшими глазами и пошел, хватаясь руками за смолистые стволы. А перед глазами плыли синие круги. Остановился возле сосны, отдышался, на мгновение закрыл глаза. Когда поднял тяжелые веки, удивился, что лежит. Слабые пальцы судорожно сжимали ельник. Вдохнул прохладный воздух и закричал:.

— Эге-ей!.. — и, как эхо, отдалось в голове, в ушах далеким и протяжным «э-эй…»

Очнулся Гришка Мешкович возле костра. Пахло дымом. Кто-то приподнял его голову и приставил ко рту кружку. Выпил холодной воды и попросил склонившегося над ним человека:

— Позови Гаркушу… Гаркушу…

Мешкович слыхал далекие, глухие голоса, и почему-то чудился ему колокольный звон, который нарастал в ушах глухими и тяжелыми ударами. Расслабилось тело, и показалось, что полегчало…

Когда снова поднесли к губам кружку, он не поднял головы, не раскрыл рта. Гаркуша подошел, посмотрел на большой, покрытый испариной лоб, снял шапку. И мысли не было у Гаркуши, что в поясе у мужика зашито письмо ему…

Глава четвертая

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

— За услугу твою, пан, плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Повернул в объезд на Охов.

В Охове попал прямо в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал — слабее.

— Всех до единого посажу на колья! — обещал он.

— О, ваша мость, пане полкувник, одна надежда на вас. Вор и разбойник Шаненя просил у меня железо, дабы сабли черкасам ковать. Убить грозился, если не дам. И не дал! Вырвался из города чудом… Чернь с казаками буйствует, грабит шляхетный город и коллегиум. А потом неслыханную дерзость совершили: достопочтенного пана ксендза Халевского мученической смерти предали.

— Халевского?.. — Ельский почувствовал, как прилил к голове жар. Поднялся со скамейки, снова сел и проронил только одно слово: — Та-ак!..

Скочиковский продолжал:

— Костел черкасы тоже разграбили, могилы святых людей осквернили…

— Завтра веду войско. Следом идет стражник пан Мирский с артиллерией. Обложим схизматов с божьей помощью со всех сторон. — Пан Ельский на мгновение поднял лицо к небу.

— Ядрами их, пане войт! Да не жалейте железа. Отольем его, сколь надо будет…

Скочиковский остановился в мужицкой хате, выгнав в клуньку хозяев — бабу и мужика. Слуга Зигмунт внес мешки со скарбом. Наговорившись с паном Ельским, Скочиковский брезгливо смахнул с полатей на пол старую, слежавшуюся солому и приказал Зигмунту принести охапку сена. Потрапезничал мясом, запил вином, лег и захрапел.

Зигмунт вышел во двор и долго сидел в телеге. Ночь была лунная. Изредка месяц нырял в облака. Серые тени ползли вдоль леса. Зигмунт поглядывал на хату, слушал, как позвякивали уздечками кони. Сидел и думал про слова Скочиковского «ядрами их… ядрами». Наверно, знать не знают в Пинске, что к городу движется войско. Сесть бы сейчас на коня и — в город, туда, к ремесленникам, к черкасам, к работному люду… Туда, к ним, к таким же обездоленным, как он сам… Там, в Пинске, найдется и ему сабля… Тихо позвякивает уздечкой буланый конь, тянет сено, пофыркивает и тычет мордой в бок Зигмунту.

Зигмунт отвязал повод, сжал его в жесткой ладони. Раздумывал: так уехать или расквитаться с паном за все сразу. И не быть в долгу? Расквитаться, видно, будет справедливей. Слез с телеги, пошел к хате. Тихо ступал, а казалось, что шаги гремят на всю округу. Потянул дверь. Она предательски заскрипела. Заворочался на сене пан Скочиковский, засопел, повернулся на бок. Замер Зигмунт посреди хаты. Выждав, приблизился к полатям. Пан глубоко дышит носом, присвистывает. «Чего медлить?.. — спросил себя холоп. — Вот сейчас… И за все сразу… За все муки, что сносил… За все страдания…» И, навалившись на пана Скочиковского всем телом, сжал, словно клещами, потную, теплую шею…