Навь - [5]

— Не жилица, нет.

Слова донеслись, как сквозь плотный ком тумана. Потом — смачное хряканье. Почудилось — конь вновь навис над ней. Попыталась уклониться.

— Лежи, лежи… — испуганное.

Смяли всю, истоптали. И бросили на что-то острое, но это почти не больно. Догадалась — сосновые лапки. Концы на них обрубили. Чтобы Чернобог не дотянулся. Все равно дотянется. Он и сверху, и снизу, всюду. И в ней самой.

— Жива, Живица, разрыв-травица… На росы утренние, на зори вечерние… отведи: отпусти… камень-Горюн на море стоит…

Слеза потекла по щеке. Даже стереть ее не может. Но слеза точно сожгла туман. И она увидела низкую столь, дымовую дыру, пучки травы, подвешенные к матице. Смолкой запахло. А на себя она не смотрела.

— Очнулась, дитятко, очнулась… — с таким ласковым, безмерным удивлением.

— Нет, — ответила глухо, прикрывая глаза. — Убили меня.

Убили.

Заговоры-наговоры, как паутинка пряжи на веретено. Боль тупая изнутри, отовсюду. Когда шевельнуться пыталась — резало, как ножом. От сосновых лапок шел смоляной запах. Мешался с духом высохших трав. Больше всего отчего-то пахло бессмертниками. Сухо и сладко. И отовсюду смотрели их желтые венчики.

— К осени идет…

— Вынесь на порожек, на солнышко. Солнышком прогреет, ветерком обдует…

— Войско княжье…

Она даже не прислушивалась — так это теперь было далеко.

— Жить должна хотеть, жить! Ну что ты говоришь, середешная моя! Выжила ведь!..

Болью накатывало на нее: болото, сломанный лук, всадники, вороные кони, воронье…

— Кто остался? Где я?!

— Вот, взвару выпей.

Повторила свое злым, настойчивым голосом.

— Мы тут живем, на отшибе. Старый на охоту пошел…

Прикрывшись ряской, поджидало черное «окно»… Кони бились, хрипели. Кричали, пытаясь вырвать ноги из стремян, кольчужные. Она удивилась, что еще помнит это…

Им пришлось своей кровью оплатить гордый ответ полоцкой княжны. Но те, что выжили в этой резне, позавидовали мертвым. Ибо им суждено было видеть, как пылают деревянные стены города, как, вздымая на копьях, швыряют в огонь младенцев, как сестер и матерей насилуют подле убитых мужей. И кровь, смешиваясь, не высыхала на деревянных мостовых, и Полота была кровавой…

Набат, треск огня, ржание коней, лязг оружия, крики, смех завоевателей, тяжелый ползущий по улицам горький дым и гнилой и сладкий запах крови — как над болотами в жару. Некуда от него деться…

Ее волокли по мостовой за косы, полуголую, в разодранной сорочке. Гогочущие дружинники в царьградских бронях — такие же, как и те, что надругались над ней. До сих пор слышатся их голоса…

Копыта зависают над головой, ладные подковы с княжьим титлом…

Рогнеда не видела пылающих стен, князь увез ее на юг…

Женщина кричала об этом разбитым искусанным ртом, а воины не слышали и смеялись. Снег падал в пожары и таял, не долетев…

Она помнит огороженный тыном терем. Луна на ущербе стояла над крышей. Луна была похожа на повисший на колу череп, и от нее шли морозные райдужные круги. Снег похрустывал под босыми ногами.

Ее переняли у леса, волосяная петля затянулась на лодыжках, дернули и поволокли.

Снег под костром протаял, набряк водой, а дальше был слежавшийся, грязный, перемешанный с навозом и соломой, густо и мелко забрызганный кровью. От тына хрипели, надрывались лаем псы, усиливая гвалт, стоящий над двором. Болезненно морщился воевода. Воздух пах жженым рогом и горячим железом, и снегом — свеже и морозно, и когда срывался ветер, запах зимы перебивал остальные запахи. Ей хотелось пить, и она схватила зубами снега — он царапал язык и не таял…

Подошел ее черед, и ее повалили на снег. Она вырывалась, и тогда двое придавили ее коленями и держали за руки, распяв на снегу, а третий подходил, неся в руках зажатое щпцами вишневое от жара железо. Но она еще не видела этого, а видела звезды над двором, а после — нетерпеливо переступающие черные с золотом сапоги. Потом над головой зависло раскаленное кольцо с черным рисунком внутри и стало опускаться… Так клеймили скот и холопов, не делая разницы между ними. Но она же вольная-а!

Она дернула головой, клейно скользнуло боком, опалив волосы, и впечаталось в висок.

… Копыта выбивали шальную дробь. Тучи клубились над головой. У конских ног вился туман, забрызганный звездами. Листья рождались из почек зеленым дымом, разворачивались, набрякая росой, темнели, потом ударяли в желтизну. Перун крутил над яром золотые усы. От костров стелился дым. Белые срубы поднимались над пепелищами. Над срубами на стропила стелили золотую свежую солому, стерня пахла дымом, по ночам осыпались яблоки. С неба падали заревские звезды.

Но не утихала Обида, и Месть бурлила, как жижа в болотах, вскипая пузырями и кругами расходясь по желтой воде. Ползла, как Жель, тайный огонь, что тлеет до поры в земных недрах, но когда вырывается из земли, то все сметает на своем пути. Копыта выбивали шальную дробь, вершники неслись, приникая к гривам, ощетинясь сулицами и чеканами, и то боярин повисал в петле, то валился в пыль разрубленный от плеча княжеский тиун. С холопов сбивали цепи, жгли долговые грамоты, и над боярскими подворьями лопотал крыльями красный петух.

Копыта выбивали шальную дробь. Гремели била. Надрывался вороний грай. Ка-ра, Кар-на… Кар-на…