Наука побеждать. Война - [33]

— Эта коллекция Годоя, — ответил Кастаньос, — он обожает холодное оружие. В его комнате не пройти — столько самого разного стоит, лежит и висит. А то, что не влезло, он по остальному дому раскидал — и позабыл. А оружию не гоже пылиться в шкафах, клинок должен пить кровь врагов.

Поблагодарив генерала, я вышел-таки из зала. На выходе из дома я сообщил часовому о том, что Кастаньос хочет видеть лейтенанта конных егерей Хосе, и спустился по крутой лестнице. И тут я понял, что мне нечего делать. Всю свою военную жизнь я, как и гласит известная мудрость, не оставался без дела и не давал скучать своим подчинённым, став командиром взвода. А теперь мне нечего было делать! Оставалось только ждать пока Кастаньос выделит мне сопровождение до города и, быть может, вернёт памятный «Гастинн-Ренетт». Хотя на последнее надежды было мало.

Я прошёл по двору и, решив не уходить далеко от дома генерала, и, видимо, лидера крестьянского бунта Годоя, присел на высокую лавку. Точно такие же стоят и в наших деревнях, да и, наверное, со всех деревнях нашего мира. Их можно найти и в загадочном Китае, и за океаном в Североамериканских колониях Британии. Делать было решительно нечего, так что я принялся изучать подарок генерала. Похоже, Кастаньос весьма легко распоряжается чужими вещами.

Проводив взглядом командира конных егерей, входящего в дом генерала, я понял, что больше не могу сидеть. Слишком уж меня снедало нетерпение. Наконец, моё вынужденное бездействие окончится. Я поймал себя на том, что меряю шагами пространство перед крыльцом генеральского дома под ироничным взглядом часового, привалившегося спиной к нагретой Солнцем стене. Вот только оружие у него пребывало в идеальном состоянии, что говорило о нём, как о солдате лучше всего.

— Русский, — раздражённо бросил мне Хосе, — за мной. На лошади ездишь?

— В седле удержусь, — ответил я, стараясь говорить столь же короткими фразами, как и он, понимая, что французский для испанца не родной и сложного предложения он может просто не понять.

— Хорошо.

Про пистолет он, похоже, решил позабыть. Жаль. Ну да, надеюсь, прапорщик Кмит остался жив и сохранил «Гастинн-Ренетт». Обидно будет если и второй пистолет, подаренный умирающим Федорцовым, пропадёт.

Хосе проводил меня до больших конюшен, возле которых его люди уже седлали коней. Сказав несколько слов конюху, он сам направился вслед за ним, меня же не пригласил. Через некоторое время они с конюхом вышли. Хосе вёл под уздцы вороного жеребца и пегую кобылу. Конюх же нёс седло и упряжь, и, судя по ухмылке, которую он усердно прятал, лейтенант приготовил мне некую пакость. Кобылку я уже знал — на ней ехал он сам, а значит, мне придётся ехать на воронке. Ох, не простой это конь. Сразу видно. Придётся вспомнить уроки верховой езды — в ней я преуспел несколько хуже, нежели в искусстве рукопашного боя.

— Помочь? — со скабрёзной ухмылкой поинтересовался конюх на ещё более скверном французском, нежели лейтенант Хосе. Удивительно, что он вообще знал этот язык.

— Упряжь подержи, — сказал ему я.

Быстро проверил уздечку. «Строгую», кстати. Значит, конь с норовом или уздечки не слушается. Будем ногами управлять. По опыту знаю, если лошадь не слушается повода, то хорошо слушается шенкеля — и наоборот. Закончив с проверкой, накинул на спину коня толстый потник и сверху седло. Затем присел и затянул подпругу. Жеребец мгновенно надулся, и я ударил его коленом под брюхо и подтянул подпругу ещё на пару дырочек.

Взгляды егерей и конюхов, собравшихся поглядеть на меня, менялись, пока я седлал коня. Похоже, никто из них не ожидал от пехотинца такой ловкости с в обращении с лошадьми.

— И как его зовут? — спросил я у лейтенанта Хосе.

— Торбелино, — ответил тот.

— Повода не слушает? А шенкеля — хорошо?

— Именно.

— И норовистый, как чёрт?

— А то, — усмехнулся Хосе. — Зато быстрый, как ветер.

Я вскочил в седло, продел ноги в стремена и сказал лейтенанту:

— Я готов.

Остальные егеря окружили меня и, когда Хосе запрыгнул в седло, мы направились прочь с годоева подворья.

Ехали мы около часа — и за это время я успел проклясть всё лошадиное племя. Торбелино оказался настоящим дьяволом — прости меня Господи, но иного определения я для этой твари найти не могу — шенкеля он слушался очень скверно, повода же не слушался вообще. Как не дёргай уздечку, не пойдёт — пусть даже стальные шипы «строгой» упряжи разрывали ему рот. А каблуками по бокам его приходилось бить изо всех сил — я весьма сильно пожалел, что не попросил у Хосе шпоры. Тоже «строгие». К тому же, я отвык ездить верхом и потому быстро натёр и отбил себе место, о котором не принято упоминать в приличном обществе, что не прибывало мне любви к лошадям.

Но всё же, как любое мучение, кроме адских мук, наше путешествие подошло к концу. Егеря остановились около первого дорожного указателя, на котором даже я, не знающий испанского, прочёл слово «Уэльва». Не без удовольствия спрыгнув с седла, я отдал честь лейтенанту Хосе и сказал:

— Прощайте, лейтенант. Надеюсь, нам придётся скрестить оружие.

— Прощай, — ответил мне он и, вынув из сумки мой «Гастинн-Ренетт» и бросил мне. — Не стреляй из него в меня.