Сегодня же, прямо на наших глазах, как мне представляется, устанавливается очередная веха. И это уже не просто геномика как новейшая научная дисциплина, дающая описание всего организма и изучающая целые геномы, а тот этап, в который мы вступили несколько лет назад и который отмечен невероятным ускорением исследовательского процесса и наших способностей манипулирования, тот уровень науки и технологий, когда мы оказались в состоянии не только работать с целым геномом, но очень быстро оценивать огромное количество процессов или конструкций, которые мы насоздавали. Вот этот этап я и называю этапом высокопропускной генетики, поскольку сегодня без скоростных генетических методов в биологии уже ничего нельзя сделать, а им, этим методам, от силы десяток лет. Десять лет тому назад мы вступили в эпоху высокопропускной генетики.
— А через пару лет расшифруем геном человека — я правильно продолжаю вашу мысль?
— Не исключено, что геном человека будет прочитан в этом, 2000 году. В Соединенных Штатах есть компания, она называется «Селера» (от лат. accelero — ускоряю), ее руководитель Крег Вентер бросил вызов всем государственным международным программам по секвенированию (расшифровке совокупности генов и межгенных участков) генома человека, сказав, что может сделать это намного быстрее, чем они. Его подход включает два компонента: первый — новые машины, в которых используются капиллярные автоматы, читающие примерно миллион пар оснований в неделю, второй — финансы. Вентер может себе позволить иметь в огромном зале 100 или 150 машин и читать 150 миллионов пар оснований в неделю. Для сравнения: с помощью такого машинного зала в течение недели может быть прочитан полный геном растения арабидопсис, а это 25 тысяч генов.
И все-таки, несмотря на свои исключительные достижения, биотехнология пребывает в младенческом возрасте. Мы понимаем пока лишь значение конкретного гена — всего контекста еще не видим. Качественный прыжок от информации об одном к информации о целом — о десятках тысяч генов, которые играют симфонию живого, — это и будет самый интересный этап для биологов, а результаты их открытий станут важнейшими для человека.
— Если все, о чем вы говорите, — младенчество биотехнологии, каким же будет взросление?
— Нам с вами трудно себе представить ее взросление. Оно настолько поменяет наши возможности, что об этом лучше говорить с фантастами, а не с ученым.
— Эра прикладной науки! А мы готовы в нее войти?
— Мне кажется, у нас, на территории бывшего Союза, господствует несколько высокомерное отношение к технологиям, к прикладной науке. Мы все еще живем вчерашним днем, многим из нас по-прежнему кажется, что призвание академических ученых — исключительно фундаментальные исследования. Но мы забываем, что наука больше не может позволить себе эту роскошь. И не только потому, что она внутренне уже готова, помимо понимания явлений, давать и решение проблем, а потому, что она стала непомерно дорогой для общества. Общество вправе требовать, чтобы в обмен на его поддержку наука старалась как можно быстрее выдавать на-гора практические решения и таким образом окупать себя.
Я понимаю, что при подобном подходе легко выплеснуть ребенка из купели, но не видеть ключевого значения прикладной науки дальше нельзя. Кстати, на Западе тоже довольно долго существовало такое же высокомерное отношение, но оно исчезло, несмотря на то, что там намного больше денег идет на науку. Если вы сейчас посмотрите на поведение какого-нибудь университетского профессора в Соединенных Штатах или ученого любого макс-планковского (академического) института в Германии либо какого-нибудь академического института в Великобритании, вы обнаружите, что прикладные аспекты науки интересуют их не меньше, а, может, и больше, чем фундаментальные. И американский профессор, и европейский исследователь стремятся увидеть прикладной аспект того, что они исследуют, а увидев, тут же пытаются полученную ими новую информацию запатентовать, закрепить за собой, чтобы иметь юридически узаконенный приоритет в своей области, потому что только тогда полученные ими новые знания приобретут привлекательность для бизнеса, для общества, их можно будет использовать, в том числе с тем, чтобы вернуть затраченные на исследования материальные ресурсы и получить возможность продолжить научный поиск. Еще несколько лет назад мои коллеги — директора институтов Общества имени Макса Планка по содействию германской науке (MPG) тоже по-снобистски относились к подобным вещам, а сегодня крупнейшее и наиболее зрелое агентство по патентованию находится как раз в Обществе имени Макса Планка, а мой добрый коллега Дотер Вилмицер, директор института молекулярной физиологии растений, создает уже третью биотехнологическую компанию.
— По всей видимости, западное общество в силу своего рационального устройства к этому больше готово, чем наше.
— И да, и нет. То, что сегодня я вижу у немецких коллег, у американских профессоров, — нечто более или менее недавно обретенное. До начала 1980-х годов фундаментальные исследования и в Европе, и в Соединенных Штатах поддерживались на довольно высоком уровне. И хотя уже введены были конкурсные формы финансирования, денег в целом было еще вполне достаточно, поэтому чисто материального давления для того, чтобы искать дополнительные источники финансирования для своих исследований, у западных ученых не было. Так что это вещи, которые развиваются и в силу самого бытия, а не только лишь осознания необходимости.
