Наука древнего волшебства, волхвования и чародейства - [58]

Такие чудеса чаще случаются, чем мы предполагаем. Их часто рассказывают в шутку и принимают с усмешкой, ибо немногие сознаются в том, что сами видали видение, или поверят тому, что противно здравому смыслу, по их понятиям. Пусть тот, кому попадутся эти слова, потревожит свою память и, может быть, в каком-нибудь удаленном уголке его мозга отыщется подтверждение их.

Под гнетом ежедневной жизни, если какой-нибудь чрезвычайный случай озадачивает или беспокоит вас, мы спешим предать его забвению; чем непонятнее, чем удивительнее явление, которое нас поразило, тем настойчивее наш ум старается освободиться от загадки, противоречащей здравому смыслу. С усиленным рвением предаемся мы ежедневным занятиям; мы чувствуем необходимость доказать самим себе, что мы все еще здравомыслящее люди, чтобы не отчуждаться от знакомого нам мира, мы отказываемся от миров, которые лишь изредка проглядывают из таинственного тумана, и удивительно, как мы, не забывая их, стараемся скорее удалить, выбросить такие случаи из своей памяти, подобно тому, как мы, по выздоровлении, бросаем костыли, напоминающие нам о сломанной ноге.

В умах наших современников особенно развито чувство причинности. Люди не наслаждаются теперь чудесным с прежним детским простодушием. Они воскликнут: «как удивительно!» и вслед за этим спросят: «но чем вы это объясните?» Мы вовсе не намерены осуждать повсеместного ныне стремления в научной основательности; напротив, во всяком случае похвальнее делать дело на основании признанных, доказанных законов природы, чем просто следовать давнему обычаю. Но где законы еще не найдены и не доказаны, там, конечно, лучше следовать указанию опыта пока не придет время объяснить, почему следует действовать так, а не иначе…

Итак, что же надо думать о животном магнетизме, месмеризме, искусственном сомнамбулизме, экстазе, спиритизме и пр.?

Во-первых, мы не назовем их сверхъестественными явлениями, потому что они неизменно повторяются при всех одинаковых условиях и обстоятельствах; не назовем их и необъяснимыми, потому что значительная часть их уже объясняется, хотя и неизвестными еще свойствами наших нервов, но все-таки мы должны признать их мало объясненными, загадочными и странными.

Все это будет легко и понятно, когда физиология и патология вполне изучат нервы, в их здоровом и болезненном состоянии, особенно в этом последнем, а также – влияние электричества и других деятелей на нервы.

Подобный явления едва ли выйдут из области таинственного, пока не будут изучены до такой степени ясности, что каждый сам будет в состояния производить все описываемые опыты.

Люди науки объясняют до сих пор эти явления экстазом, столбняком, каталепсией, эпилепсией и другими разнообразными нервными состояниями, но не есть ли это замена одних названий другими, в сущности ничего не объясняющими? Вот если бы мы знали сущность экстаза или даже эпилептического состояния, тогда другое дело, а пока называем ли мы явление магнетизмом, спиритизмом или экстазом – не все ли равно?

Мы уже высказали выше мнение некоторых писателей, что ум есть сила, независимая от души. Принимая, что идеи суть продукты ощущений, разделяем ли мы теорию Локка или Кандильяка или Юма, все же как-то трудно понять и усвоить себе, что в вещественном теле заключается невещественный дух; еще труднее проследить исчезновение его из организма, в котором умственное начало уничтожается в одно время с началом жизни.

Метафизик, который доказывает бессмертие разума, понимает под этим не только разум человека, но и животного.

Возьмем определение ума, которое делает Рид.

«Человеческий разум – говорит Рид – есть способность думать, вспоминать, обсуживать и желать». Но такого рода определение отличает разум человека от разума животного только степенью совершенства, а не какими-нибудь исключительными качествами. Животное, даже низшего разряда, думает, помнит, рассуждает и желает. Мало натуралистов станет теперь поддерживать теорию, что всеми умственными способностями животные обязаны одному инстинкту; и даже если бы нашлись люди, которые разделяли бы старинное мнение, то слово инстинкт очень неопределенное, гибкое слово. И действительно, чем более животное, напр. собака, воспитывается, тем инстинкт его становится слабее, и идеи, приобретенные опытом, т. е. разум, расширяются до того, что совершенно покоряют себе инстинкт. Поэтому и доктор Аберкромби говорит: признавать, что умственное начало прекращается после смерти, тогда как мы знаем, что физическое начало, хотя и в различных видоизменениях, продолжает существовать, – есть произвольное предположение, противное всем правилам здравой логики, и потому он замечает, что мы должны верить в существование будущей жизни, даже у самых незначительных животных. Далее он говорит, что если мы признаем, что душа человека невещественна и бессмертна, то то же должны сказать и о душе пчелы или муравья.

Посмотрим и разберем, так ли это?

У Декарта была переписка об этом предмете с Генрихом Мором. Мор ясно опровергает доводы Декарта, желавшего унизить душу животных и поставить ее в уровень с автоматами. Столько знания, потраченного на разъяснение неразрешимого вопроса о душе животных, только свидетельствует о неутомимой пытливости ума человеческого. Существует даже целая литература, старающаяся объяснить язык животных.