Натюрморт с усами - [30]

— Только потому, что вас опустят в могилу? Ах, полноте!.. Там будет покоиться лишь полицейский в солидном чине, а дух ваш воспарит ввысь и уподобится вот этому мотыльку, Он будет порхать, лёгкий, не обременённый даже квитанционной книжкой для взимания штрафов.

Полицейский взглянул на меня недоуменно, явно сбитый с толку. Приосанился и молвил:

— Я уже упоминал, что при исполнении служебных обязанностей запрещено вести легкомысленные разговоры.

Он снова учтиво взял под козырёк и присоединился к патрулю. Послышались шаги. Потом всё стихло.

Очевидно, вы уже не раз замечали, друзья, что я почти всегда стараюсь чем-нибудь утешать людей.

— Н-да… — отозвался судья, — превратить полицейского в мотылька… Ну на то вы и профессор Тутка, и, зная вас, никто этому особенно не подивится, Но удалось ли вам его утешить? Поверил ли он зам?

— Не поверил. Слишком долго он верил в совсем иные вещи. Но кто знает — быть может, вопреки неверию ещё в ту же самую ночь ему, уснувшему после обхода города, привиделось вдруг неоновое солнце — реклама прачечной или другого заведения — и он, не раздумывая, воспарил мотыльком навстречу светилу. Я заронил ему а душу этого мотылька, и уж он от этого не отделается.

Перевод М.Игнатова

О пчёлах и мёде

В кафе к столику друзей профессора Тутки подсел знакомый нотариус, человек ещё молодой и, как выяснилось из разговора, страстный пчеловод-любитель. В связи с этим судье вспомнилось, как, проезжая некогда в экипаже по деревне, он подвергся нападению пчёл; пчёлы покусали его, кучера и лошадь; судья потом пять дней пролежал в постели, и доктор сказал, что, если бы ещё десять-пятнадцать пчёл добралось до его тела, он вряд ли бы остался в живых. С тех пор судья недолюбливает пчёл.

— Извините, пан судья, но пчёлы не кусаются, — деликатно заметил пчеловод-любитель. — Они жалят.

Слово «жалят» он произнёс мягко, почти с нежностью.

— Ах жалят, жалят! — вскипел судья. — Знаю, что без зубов не укусишь, но ведь так издавна говорится, и каждому понятно. Вы выдумали слово «жалят» и других повторять заставляете. Так меня тогда мерзавки искусали, что едва выжил, а обязан, видите ли, говорить, что они, миленькие, жалили. Я всем им желал подохнуть.

Молодой пчеловод-любитель посидел ещё немного, но, казалось, слова «мерзавки искусали» были восприняты им как личное оскорбление. Вскоре он распрощался с честной компанией.

— Обиделся, — буркнул судья. — Пчела, по его мнению, не подыхает, а умирает. Собака — друг человека — подыхает, лошадь подыхает, недавно я потерял любимого попугайчика — тоже сказали: «подох», а пчела — умерла. А может, ещё деликатнее: «почила в бозе».

— Я не удивляюсь вам, господин судья, — заговорил профессор Тутка. — Часто после какого-нибудь происшествия y нас остаётся неприязнь к чему-либо, неприятный осадок, и мы носим в себе это всю жизнь. Разговор о пчёлах напомнил мне одну загородную прогулку.

Жарким июльским днём, проходя мимо какой-то пригородной усадьбы, я заметил возле дома несколько огромных деревьев, вероятно оставшихся от старинного парка. Мне захотелось присесть в тени этих великанов. Из дома вышел хозяин, великолепный, убелённый сединами старец, и я попросил разрешения передохнуть в его владениях. Он сказал: «Милости прошу».

Я уселся под липой, стоявшей среди других деревьев на небольшом пригорке, а хозяин направился несколько далее, на лужок, где пестрела дюжина разноцветных ульев. Мне понравился этот старец: величественный, прекрасный; если бы я был художником и создавал фреску на историческую тему, то непременно писал бы с него короля Пяста.

Я смотрел, как пчеловод хлопочет возле ульев, и прислушивался к жужжанию пчёл, собиравших над моей головой пыльцу с липового цвета. Это жужжание поэт назвал бы музыкой. Музыка была не слишком богатой, монотонной, но приятной. Какой-нибудь композитор смог бы её даже использовать и обогатить в произведении, написанном для смычковых инструментов.

Вспомнились мне и поэты, которые немало написали о пчёлах и мёде. Если бы собрать и выписать из древних и новейших изданий всё, что сказано о пчёлах, не знаю, можно ли было бы уместить всё это в нескольких толстых томах. Я подумал также о прославленном бельгийском поэте, который бросил писать о впечатлительных, предчувствующих близкую беду принцессах и принялся исследовать жизнь пчёл. Посвятил им немало великолепных строк, однако его упрекали в том, что дела насекомых он слишком тесно связал с делами людскими. А многое доказывает, что связывать не следует: человек думает, размышляет, может быть и непослушным и строптивым, тогда как насекомое бессознательно поддаётся различным стимулам, рефлексам и является их рабом.

Действительно, многое доказывает, что мир пчёл отличается от нашего и не следует связывать поведение насекомых с нашей психикой и мышлением. Ибо вот что я заметил: пчёлы садились на руки и даже на голову старого пчеловода, не причиняя ему ущерба. А ведь этот человек, присваивающий плоды чужого труда, согласно нашим понятиям, — типичный капиталист. Правда, он даёт пчёлам кров и даже подкармливает их, чтобы они, по его выражению, «не отощали», однако делает это исключительно ради прибыли. Довольно ловко у него получается и с этой подкормкой: мёд отнимает, а пчёлам даёт сахар из свекловицы, который в семь раз дешевле. И всё же они не бунтуют, не бастуют и не причиняют неприятностей капиталисту.