Натуралист на мушке - [7]

На других уступах находились слепленные из корней и глины гнезда моевок — опрятных, скромных на вид чаек. В то время как другие виды чаек оставили морские просторы и теперь промышляют на суше, обследуя пашни и городские свалки, консервативные моевки сохранили свою преданность морю. Это такое хрупкое, застенчивое маленькое существо, что когда оно вдруг открывает клюв и издает хриплый пронзительный крик, от неожиданности можно испытать настоящий шок. Я заметил, что моевки Германеса великие садовники; сидя в своих гнездах, они постоянно заняты тем, что перекладывают с места на место корешки, гальку и комочки глины, делая удобные колыбельки для своих яиц.

Ниже моевок, среди камней и скал, расположились красавицы гагарки в элегантном черно-белом оперении, с клювами, похожими но форме на опасную бритву, тонко оконтуренными белыми полосками. Они выглядели как группа одетых с иголочки банкиров. Однако время от времени какая-то из птиц впадала в экстатическое состояние — задирала клюв к небу, щелкала им, словно парой кастаньет, а партнер нежно пощипывал ее за шейку и чистил перышки. Лично я никогда не видел, чтобы банкиры (даже самые компанейские) предавались такой процедуре.

На отдельных участках скал гнездились глупыши с темно-серыми спинками и хвостами, белыми грудками и головами. В них есть любопытное сходство с голубями, которое еще больше усиливается за счет трубчатых ноздрей. Хотя внешне они кажутся миролюбивыми и даже робкими птицами, глупыши славятся тем, что они прекрасно умеют защищать свое потомство. Стоит вам слишком близко подойти к их гнезду, родители широко откроют клюв и выпустят в вас струю зловонной клейкой жидкости, причем с необычайной точностью. Когда я рассказал Джонатану об этой особенности глупышей, он тут же загорелся идеей отправить меня на приступ гнезда, чтобы заснять на пленку тот момент, когда родители меня окатят. В ответ я заметил, что такого пункта совершенно точно нет в моем контракте и мне совсем не но душе весь остаток дня источать вокруг себя запахи китобойного судна. Я также сказал ему, что мои брюки, украшенные испражнениями птенца-поморника, положили конец, моей готовности продвигаться в данном направлении.

Процесс разделения этих скал на отдельные зоны был достаточно очевиден. На первый взгляд они напоминали гигантское хаотичное сборище птиц, сбившихся в общую кучу, но при более внимательном рассмотрении вы замечали, насколько четко здесь все разграничено. Длинноносые бакланы занимали весь первый этаж, выше размещались гагарки, кайры и чистики. На верхних уступах располагались ряды моевок и глупышей, а над ними, на самой вершине утеса жили похожие на клоунов тупики. Среди потрескавшихся, влажных от брызг морского прибоя скал, в щелях и пещерах, сформированных огромными валунами, укрывались длинноносые бакланы, их зеленовато-черное оперение блестело, словно полированное, а зеленые глаза сверкали, как драгоценные камни. Когда мы пробирались над их гнездами, коренастые, шоколадного цвета птенцы в страхе припадали к земле, но родители отпугивали нас хриплым карканьем, открытыми клювами, горящими глазами и поднятыми, растопыренными хохолками. Полагаю, нужно быть отчаянным храбрецом, чтобы сунуть руку в гнездо длинноносого баклана, поскольку их клювы кажутся не менее острыми, чем лезвие ножа.

На больших скалах, лежащих в море, или, как их еще называют, «столбах», гнездились большие бакланы. Очень похожие с виду на длинноносых бакланов, они отличаются от них отливающим бронзой оперением и белыми пятнами на подбородке и щеках. Большие бакланы сидят на скалистых уступах, раскинув крылья в геральдической позе. Они выглядят в точности так же, как те фигуры на гербах, которые можно встретил, и на гигантских воротах, охраняющих въезд в средневековый французский замок. Мне кажется, когда баклан сушит крылья, в его внешнем облике появляется что-то доисторическое. Возможно, птеродактили сидели в такой же странной позе.

С нашей обзорной площадки у самой береговой линии был хорошо виден расположенный прямо напротив нас, примерно в сотне футов от берега, огромный утес, напоминающий по форме гигантский кусок сыра чеддер, поставленный на основание. Но если взглянуть на него с более близкого расстояния, то он приобретал сходство с многоярусной, крайне захламленной каминной полкой, заставленной дюжинами безвкусных безделушек из белого фарфора с надписями типа «Привет из Ворнмута». Это был птичий город, белая скала, где нашли себе пристанище десятки тысяч олуш. Их несмолкающие визгливые голоса ударяли вам в уши, как почти осязаемая волна звука. Сказать, что этот птичий город находился в непрерывном движении, значит не сказать ничего. В сравнении с ним Нью-Йорк в час пик показался бы полностью вымершим. Здесь олуши высиживали птенцов, кормили их, флиртовали, спаривались, чистили перышки и без усилий взмывали в воздух на своих шестифутовых крыльях. Сливочно-белые тела, черные как смоль копчики крыльев, оранжевые загривки и головы делали их необычайно красивыми, ступая по земле несколько неуклюже, вразвалку, они тут же преображались, когда взлетали с утеса и начинали скользить но воздуху, словно самые элегантные и грациозные летательные аппараты. Со своими длинными, заостренными с черными кончиками крыльями, острыми хвостами и голубыми клювами в форме кинжала они казались необычайно сильными и даже смертоносными созданиями. Мы наблюдали за тем, как они парят в голубом небе и, почти не взмахивая крыльями, используя лишь различные потоки воздуха, двигаются плавно, точно скользящий по льду камень. Вот они подлетают к утесу, почти касаются его кончиками крыльев, а затем разворачиваются, складывают крылья и приземляются так быстро, что глаз просто не успевает уловить это движение. Только что вы видели в небе большой черно-белый крест, а через какое-то мгновение он превратился в одного из многих шумных и беспокойных обитателей птичьей колонии.