Наташа и Марсель - [33]

— Ишь как, сердечная, закивала, соскучилась уже гостевать. Оно понятно, хоть в наших краях, или в ихних, заграничных, а дома всегда лучше.

От всей души желая сказать приезжим и особенно Генриетте что-нибудь приятное, бабка Станислава словоохотливо продолжала:

— Помню, не зря был Петров день росистый, не подвела примета, дождались доброго урожаю: рожь уродилась густая, стеблем толстая, колосом полная. До пределу доспела, вас дожидаючись, душа моя песню поет, наблюдаючи, как родные наши и хлопцы твои с заводу к хлебушку труд и заботу свою проявляют…

Любовь к матери породила в Марселе и Генриетте теплые чувства, доброжелательную уважительность ко всем старушкам; терпеливо и молча слушали они этот не совсем понятный для них разговор, внимательно наблюдая за колоритной хозяйкой.

Если руки Яскевича казались вырезанными из корневища, то бабку Станиславу будто целиком произвели из корня, да еще потом долго сушили под солнцем и для большей надежности прокаливали в огне. Волосы у нее были отседевшие до яркой белизны. И глаза, несмотря на возраст, тоже ярко цвели на ее сухом коричневом от загара лице. Вот только походкой напоминала она о своей немощной старости. Руками бабка Станислава была еще сноровиста и порою даже ловка, и в пояснице хоть со скрипом, но гнулась, а вот ноги заметно ее подводили — ноги первее рук откликаются на пришедшую старость.

Смерть брата Иосифа, а потом, вслед за ним, — и старшей сестры, бабка Станислава приняла тяжело. Сильно тосковала в своем одиночестве, ночами плакала: от воспоминаний, никак не могла унять в себе бессонницу и тревожные мысли. Но сколько ни мучило одиночество, как ее минские родичи ни убеждали, уехать из братнего дома на городские хлеба никак не соглашалась.

— Так дом без меня прахом пойдет, — убеждала она старшего из родичей, Володю, уважительно величая его Антонычем. — А Мурку я свою на кого оставлю? А Жучок, что по старости уже почти не лает, — кому без меня здесь нужон? А Сватья? Бодливая она и норовом неуживчивая, никто ей догождать не будет, под нож, на колбасы изведут…

По нынешним временам обеспечиться досыта хлебом ни для кого не проблема, но бабка Станислава по-прежнему свято веровала, что хозяйствовать на земле, обихаживать поле и есть круглый год покупной в магазине хлеб — это грех: перед совестью своей, перед матерью-землей. И потому так заботило Станиславу наследство родителей — лесное хлебное поле. Было размером оно немногим больше, чем добрый приусадебный огород, и трактор на него не загонишь, пахать приходилось лошадьми, и хлеб убирали косой да серпом: колос к колосу — сноп, из снопов стог ставился. Потом на домашнем току молотили цепами эти снопы, веяли на ветру зерно, и крупно молола бабка Станислава то зерно на своих стародавних, как сама, жерновах. Неспешно крутила за полированную ручку стянутые обручем стертые камни, и превращалось налитое зерно в теплую живую муку, и поднималась потом эта мука тестом в квашне, и восходила на жарком поду в печи караваями хлеба. Разве ж такой хлеб в городе сыщешь? Да ни в какой пекарне такого хлеба не испечешь!

Каждый август в благодарность за людскую заботу родило хлебное поле за домом Каминского в Козырях. Каждый год здесь справляют дожинки.

— Да чего ж это я, старая, гостей заговорила, языком молоть — не дрова колоть, — спохватилась бабка Станислава. — У нашей Хведоры — адны разгаворы…

Вперевалку заходив по хате, подобрала французским гостям во что переодеться, уже во дворе вручила Марселю косу и, опасливо глянув на серп, миновала его, чтобы не случилось беды какой с Генриеттой. Ласково протянула гостье отполированную до блеска ореховую рукоятку грабель, кивком головы указала на дальний кран жнивья и неслышно засмеялась, обрадованная покойному согласию дома и в поле, откуда наплывал вечный для этих мест запах спелой ржи.

Играли на солнце зыбкие потоки воздуха, на ближней меже вразнобой синели васильки, немного отбеленные жарой по краям лепестков и чем-то схожие по цвету и оттенкам с глазами бабки Станиславы. Когда Яскевич заспешил вдогонку за гостями, она махнула куда-то рукой и обратилась к Владимиру Антоновичу с просьбой зайти в хату, потому что имеется у нее один серьезный разговор. Начала она его издалека, с пословицы:

— Шчыраму сэрцу i чужая болька балiць… Бяда хоць мучыць, але жыць вучыць… Зычлiвага чалавека у няшчасцi пазнаюць… {19}

Яскевич выжидательно молчал. Немного передохнув, бабка Станислава продолжала.

— У бога нету большого и малого, а только прямое и кривое. В Евангелии от Матфея сказано: «Но да будет слова ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого…»

— Издалека заходишь, Станислава, — насторожился Яскевич. — Побойся бога: зачем лукавишь пустословием? Или рожь в молочновосковую спелость вернулась и поспешать с уборкой уже не надо? Кончай свою дипломатию и говори короче!

— Соседка наша, Авдотья — ну, форменно дурная…

Яскевич пожал плечами:

— Ты только сейчас узнала?

— Да злая ж еще, и бога забыла: на зло добром отвечать надо, а она…

— Еще короче!

— Котырло у нее был, помнишь?

Яскевич оживился:

— Да кто ж его забудет: такого нахального ворюги вовек не видывал! Никакие запоры ему не помеха, ну форменный каратель на все Козыри! И голосистый, подлец — сбежит с ворованным куском, а воет на ходу так, что хриплый мяв за ним долго еще в воздухе висит.