Наташа и Марсель - [24]

Не утихая, пытала Наташу изнутри горючая материнская боль и, как кровь через бинты, проступала сквозь эту боль память войны. Сколько лет просвистело пулей, а память — каждый день стреляют в нее будни войны. Наша совесть и наша память — болевые точки времени…

Добры и отходчивы мы и многое, случается, забываем, прощаем за давностью минувших лет. Но даже через десятилетия, даже через века — разве каждый грех можно простить?

Судить виноватого человека ответственно и сложно, это только у мифической богини с завязанными глазами все просто, все ясно: с неколебимым спокойствием и точностью неотвратимо отмеривает она на весах заслуженную кару. А в настоящей жизни? Чтобы определить судьбу виноватого человека, надо во всем разобраться по справедливости, все взвесить, учесть. А если от горя туманятся мысли, замирает сердце? Если мученик-сын из могилы, как в свой последний час, опять и опять жалуется, просит:

— За что меня так? Спаси меня, мамочка! Ма-ма…

Человек происходит из своего детства, из своей юности. Давным-давно, вместе с вешними водами Плиссы отшумели для нее те хмельные майские дни, когда белой кипенью заневестилась черемуха и разливались по ее зарослям божественные трели соловья, и теплые южные ветра ласкали цветущие вишни да яблони в садах ее деревеньки Жодино. Она спешила, рвалась вслед за проходящими поездами за своим счастьем, к Петру в Минск, а дед по матери терпеливо и ласково ей, непослушнице, вразумлял:

— Не спеши торопить судьбу, внученька: «вчера» не догонишь, от «завтра» не убежишь…

Теперь она сама уже давно поседела, и ее «вчера» с пугающе одиноким «завтра» объединились в сознании непросветным мраком беды, потому что больше нет у нее на этом свете ни мудрого, все понимающего деда, ни матери-отца, ни мужа Петра, ни вечно маленького ласкового Вальки. Осталась она наедине со своей материнской бедой, и никому ту беду не дано с ней теперь разделить.

Забрав из домашней шкатулки дареный кавказский кинжал, Наташа уехала в Минск.

Троллейбус остановился напротив огромного девятиэтажного дома номер 147. Скользнув невидящим взглядом мимо вывески книжного магазина, Наташа спустилась по лестнице во двор и сразу увидела однорукого Савелия, спокойно курившего сигарету, и бетонные плиты двора под ногами показались ей раскаленными, и она, шагнув к однорукому, хрипло спросила:

— Куришь, Савелий? Ну и как, чья сигарета душистее: наша или немецкая? Или уже забыл вкус тех немецких сигарет?

Савелий ее тоже узнал и горько усмехнулся:

— Вовек не забуду того вкуса… По душу мою пожаловала?

Ладонь Наташи скользнула в карман плаща и намертво срослась с чеканной рукояткой кинжала. Все шло, как она задумала, вот только удивил Савелий: тогда, зимой сорок шестого, как состоялся суд, он каялся и умолял сохранить ему жизнь. Савелий был отвратителен, и ей от этого становилось легче. А сейчас он, совсем уже седой, держал двумя пальцами догорающую сигарету, пустой левый рукав заправлен в карман добротного пиджака, на лице — незнакомая ей отрешенность и спокойствие решившегося на что-то человека.

А тем временем, поблизости, в книжном магазине, Марсель благодарил продавщиц за покупку и, расплачиваясь, звонко обронил возле кассы металлический рубль. И в эту минуту, звякнув булатной сталью о бетонную плиту двора, упал из Наташиной ладони дареный кавказский кинжал…

Поднявшись по ступенькам к троллейбусной остановке, Наташа шагнула в плавно подкатившую «девятку», и та, вместе с другими пассажирами, повезла Наташу по веселому и многолюдному Партизанскому проспекту.

* * *

День поворачивал к вечеру, и все еще жаркие, но уже не такие ослепительные лучи солнца появились с юго-запада, веселым золотом заиграли на окнах зданий, на густой зелени пешеходных аллей и вытянулись по асфальту проезжей части проспекта, который взбежав на пригорок за парком, сужался в двухсоткилометровую ленту Могилевского шоссе. В обратную сторону, оставляя слева сверхвеликанскую громаду МАЗа, а справа — Дворец культуры и техники, трамвайное кольцо, высотные строения универмага и гостиницы «Турист», Партизанский проспект устремлялся к центру Минска, к Вечному огню у монумента Победы и на площади Победы.

«Широким проспектом шагаю…»

Троллейбусная «девятка» уже довезла Наташу от Партизанского проспекта к вокзалу, а Валентина Ильинична и французские гости все еще продолжали свою прогулку, внимая умиротворенной прелести наступающего вечера. Справа зеркально отражал солнечные лучи мраморный фасад Дворца, а рядом, в уютном магазинчике, они пили прохладные соки: Генриетта — яблочно-клубничный, Валентина Ильинична и Марсель — березовый, как тот, партизанский, что розоватой пеной слезился по свежим шрамам черно-белых стволов в блокаду, у озера Палик.

Стакан яблочно-клубничного сока… Стакан березового сока… Всего лишь вкусовая разница, казалось бы, но Генриетта отметила про себя, как на лицах Валентины Ильиничны и Марселя появилась отрешенность. В их согласном молчании угадывались какие-то хрупкие, но вместе с тем прочные связи, которые соединяли этих непохожих людей узами братства и взаимопонимания. Это братство по оружию родилось в них менее чем за год совместной партизанской борьбы и все последующие десятилетия помогало оберегать себя в обыденной жизни от всего того, что унижает в человеке — человека.