Наташа и Марсель - [13]

Безоружный, в немецкой военной форме, не зная русского языка, он ждал и боялся рассвета, когда с одинаковой долей вероятности мог получить партизанскую пулю или быть схваченным преследователями, чтобы затем исполнился для него смертный приговор суда.

Не все, как предполагал Марсель, решилось в ту ночь и утром — несколько суток, измученный и голодный, блуждал он в дождь и мокрый снег по окрестным лесам. И если бы не «Марсельеза» и Командир…

Все ближе устремленный в вечность и в голубое августовское небо, вырастал впереди курган Славы, и все четче виднелись на его вершине четыре граненых штыка, опоясанные венком из барельефов.

Серая «Волга» замерла на площадке перед курганом, по зеленым склонам которого, сотня за сотней, как дни войны, шагали наверх тяжелые каменные ступени.

— Какой грандиозный природный холм! — восхитилась Генриетта.

— Да не природный вовсе, — уточнил Николай Гринь. — Сначала насыпали руками, потом поработали механизмы. Потрудились тут и наши ветераны, и мы, молодежь.

Генриетта несколько раз прошлась взглядом по зеленым склонам кургана, потом спросила:

— Сколько же рук понадобилось, чтобы насыпать этот гигантский холм?

— Миллионы, — ответил Николай.

Демин повернулся к Марселю:

— Помнишь, как мы одолели ступени Эйфелевой башни? А здесь — курган нашей Славы. Пойдем к вершине!

И они слитно, плечо к плечу, зашагали по каменным ступеням: левой-правой, раз-два… Вместе поднялись на вершину кургана, к гигантским граненым штыкам. Здесь, на смотровой площадке, вольготно дул свежий ветер. И распахнулись до горизонта синие дали, открылся взгляду партизанский край лесов и болот, озер и рек, золотых полей пшеницы и ржи.

Когда Марсель заговорил, в его глазах отражалось небо:

— Я помню все и помню каждый день! На месте этого кургана находилась боевая позиция нашего отряда. Я не ошибся, Командир?

— Не ошибся, друже. А теперь вокруг кургана — поле Памяти. Видишь, какие тут уродились хлеба? Не меньше, как по сорок центнеров пшеницы дает людям с каждого своего гектара поле нашей Памяти…

Марсель долго смотрел на густые золотистые волны, потом перевел взгляд на темную ленту асфальта:

— А там, впереди на шоссе, я захватил свой первый вражеский грузовик. Справа от нас, по стратегической железной дороге движется сейчас к Минску грузовой поезд — тот германский эшелон с танками, что взрывали с тобой, Командир, был втрое короче и ехал вдвое медленней, но мы — видишь, на этом же перегоне — пустили его под откос! А дальше — Смолевичи. Наташа…

— И операция по получению продуктов на немецком военном складе… Помнишь, как ты с чужими документами и в мундире с чужого плеча, выдавал себя за гитлеровского офицера? Играл ты свою роль как заправский артист. С изрядной еще долей наглости и риска.

Марсель скупо улыбнулся:

— Как это говорится: голод — плохая тетка. А у нас тогда голодали раненые и дети.

Демин глянул за линию горизонта:

— Дальше — Жодино, Борисов, где гестаповцы расстреляли жену нашего Яна…

— …и деревня Грядки, в которой ты настойчиво покорял сердце прекрасной Валентины.

Далеко виден с кургана лесной партизанский край: от Смолевичей и Жодина — до Хатыни, Бегомля, озера Палик. Среди болот, на полуострове Гребенчук, находился лагерь отряда имени Кутузова, где юный ординарец Демина Володя Сморгович давал перед строем партизанскую клятву: «Не пожалею ни сил, ни самой жизни для освобождения моего народа».

Свою клятву Володя выполнил: он спас Командира, грудью заслонив его от вражьей пули.

И снова помчалась «Волга» навстречу солнцу, и несколько минут все еще виделись над облаками четыре граненых штыка, опоясанные венком из барельефов.

Высоко над лесным партизанским краем вознесся курган Славы, и дано ему увидеть, как отдадут человеку зерно скошенные хлеба, станут алой — калина, золотыми — березы в лесу и придорожные тополя. Упадут на землю налитая антоновка и блестящий коричневый каштан. Упадут снега. Не успеешь оглянуться — еще год прошел: за повседневными заботами время проносится быстро.

Стремительно мчалось время и в тот августовский понедельник…

* * *

Пока ехали от кургана Славы до Юрьева, Марсель несколько раз просил остановить машину, выходил на дорогу или деревенскую околицу, к чему-то присматривался, о чем-то думал. Положив букет полевых цветов на памятник у братской могилы в Юрьеве, после долгого молчания спросил:

— Можно, я приеду сюда один? Поговорю тут с ними?

— Приезжай.

Вместе с председателем местного колхоза «Парижская коммуна» осмотрели его хозяйство, а колхозному кузнецу, в прошлом связному партизанского отряда Владимиру Филипповичу Ляховичу, Марсель обрадовался, как брату:

— О-ла-ла, такой же богатырь! — ликовал Марсель. — Но куда подевались твои кудри? Может быть, это не ты? Ведь ты был под немецким арестом?

— Бежал, — улыбнулся Ляхович. — Да и ты, Марсель, с того свету возвернулся. — И ткнул желтым от махорки пальцем в стальной лист, врезанный в памятник у братской могилы.

— «Марсель Сози», — прочел Марсель и растерянно глянул на Командира.

— Не туды глядишь, — усмехнулся кузнец. — Ты на меня гляди, — и показал кулак размером с детскую головку. — Вот этой рукой, что ворога в рукопашной сразил, твою фамилию аккуратненько со стального листа уберу. А ты не удивляйся да не горюй: с того свету возвернулся — долго жить будешь.