Наташа и Марсель - [103]

Между тем Тарунов продолжал наставлять меня и некстати приблизившегося Марселя:

— Слепой злобе, товарищ Сози, воли не давай. И ты, Демин, — тоже. За каждый вот такой необдуманный шаг подчиненных я с тебя впредь строго спрошу. Нам ведь не только побеждать надо — мы жить после войны должны!

И мы живем. А Василий Федорович Тарунов героически погиб…

* * *

В свой лагерь на Гребенчуке мы вернулись утром. Прилегла отдохнуть утомившаяся метель, заискрились на солнце ослепительные снега.

Домна Прокоповна Гончаренко приблизилась к розвальням, по-мужски сноровисто поставила и развязала мешок. Запустив руку по локоть, достала горсть зерна, полюбовалась на него, пропуская сквозь пальцы обратно в мешок, и уважительно, вполголоса, проговорила:

— Аи, молодцы! Добрая рожь — добрый из нее будет хлеб. — И обратилась к Тарунову:

— Обжились мы с Варкой у вашего тепла, теперь уходить время приспело.

— Да кто ж тебя с девочкой гонит? — удивился Тарунов.

— Заботы гонют. Мельник у меня в Антополье знакомый, смолоть можно у его. Давай, командир, подводу. Муку потом отвезу к себе в хату, заквашу тесто, хлеба вам напеку. Самый лучший хлеб пекла в Мыльнице моя свекровь…

— Опасно же, поймают каратели, — засомневался Тарунов.

— Такая, значит, судьба — коли поймают, да мне гитлерам попадаться не с руки, а в деревне у нас их на постое нету. Подводу даешь? Провожатых мне не надо. Как стемнеет, рожь повезу молоть. Через день, опять же как стемнеет, присылай за хлебом.

Через день в Мыльницу отправились Вигура, Марсель и я.

Осторожно миновав безлюдную деревенскую улицу и двор, мы ступили на крыльцо. Не успел я тронуть щеколду, как рывком распахнулась дверь и босая, в одной рубашке, перед нами явилась Варка, излучая хлебный: дух и спокойное домашнее тепло. Плавно показала рукой в глубину хаты и нараспев сказала:

— Сардэчна запрашаем!

Домна Прокоповна повернула от печи раскрасневшееся лицо:

— Да куда ж ты, раздетая — на мороз!

Шагнув через порог, Вигура прикрыл за собой дверь, усмехнулся:

— Почему на девочку шумишь? Дитя нам ласку проявило…

— А-а, — отмахнулась Домна Прокоповна, — тебя это бог послал, старый ворчун.

Расстегнув шинель, Вигура сунул руку в бездонный карман штанов, извлек небольшую металлическую коробочку и вздохнул:

— Своего сахара нету, где его добудешь, а это карамель. Я ее у охранника по знакомству поимел. Оно, конечно, не сахар, но все-таки сладкое — бери, девочка…

Вдыхая аромат свежевыпеченного хлеба, я стоял в чисто прибранной хате, натопленной до благостного парного тепла, и разглядывал хозяйку: убеленная бедами, но молодая — именно молодая! — Домна Прокоповна проворно хлопотала у печи, пружинистыми движениями сильных крестьянских рук доставая хрустящие даже на вид, румяные буханки. Великая сила хлеба разгладила на ее лице морщины, глаза засветились неярким васильковым пламенем, вот только рот оставался по-вдовьи горьким, как память о муже и грудном Михасе.

Я топтался у порога, молчал и мучился душевной жалостью, вспоминая мудрые отцовские слова: «На войне у человека не то горе самое страшное, что позади, а что впереди будет». Что будет впереди у Домны Прокоповны и семилетней Варки, предсказать не мог никто. Уже после освобождения Белоруссии я узнал, что в последнюю, самую кровавую блокаду Паликских болот, Варку с матерью и с другими крестьянскими семьями, которые прятались в приболотном лесу, обнаружили и постреляли из автоматов озверевшие каратели.

Случилось это перед самым освобождением, летом сорок четвертого, а декабрьским вечером сорок третьего, Варка, обжигая руки; протянула мне пышащую жаром буханку и замерла, услышав укоризненные материнские слова:

— Нельзя хлеб горячим есть, ему ж больно. И человеку есть горячий хлеб тоже больно. Положь этот и подай мне с лавки остывший хлеб.

Домна Прокоповна прижала к груди круглую буханку и щедро нарезала пахучие ломти хлеба, сложив их горкой на кипенной белизны рушнике. Варка взяла сверху горбушку, плавно шагнула ко мне, прошелестела:

— Бери ешь, дяденька…

Откусив хлеба, я улыбнулся девочке и замер, встретившись с ее взглядом. Кусок застрял у меня в горле: Варка смотрела так, будто наперед знала свою страшную судьбу…

В Соединенных Штатах Америки, где довелось побывать в командировке, меня спрашивали, что самое страшное на войне. Дети самое страшное. Варка. Грудной Михась. Дети Хатыни. Не знают там, за океаном, на собственном горьком опыте, что это такое — может, и потому не закричала от боли Америка, когда через 25 лет после гибели хатынских детей, уже от рук не гитлеровских, а пентагоновских карателей, погибли дети вьетнамской Сонгми.

Убитую Варку с матерью и односельчанами перезахоронили мы в сорок четвертом на деревенском погосте. Каждое лето с детьми и внуками приезжаю я положить на их могилы цветы.

А на том месте, где каратели злодейски убили женщин, стариков, малых детей, зачахли деревья, вывелся лес. На вечную память в кровавом том месте вспахали поле. Варкино поле.

Я бывал на дожинках в Мыльнице… А по ночам, во снах, по ржаному полю шагает ко мне семилетняя Варка, протягивая горбушку свежевыпеченного хлеба…