Наталья Кирилловна. Царица-мачеха - [151]

   — Великий государь, сё выборные от стрелецких полков, оставшихся в Москве, дожидаются твоей милости.

Услышав слово «выборные», царь несколько смягчился, хотя и был недоволен:

   — Что ж ранее-то к Троице не пришли?

   — Говорят, не пустили.

   — Кто не пустил?

   — Государыня-матушка. Не поверила им, хотела заковать их.

   — Зачем?

   — А не убегли бы.

Пётр усмехнулся:

   — Далее могилы им не убежать.

Он сурово посмотрел на безжизненно лежавших на сырой земле стрельцов, нахмурился, но казнить не велел.

Пётр знал, что встретит сопротивление матери. Да и самому ему был ненавистен один лишь вид стрельцов, их красные кафтаны, запачканные землёй. Но, отъезжая, он приказал князю Ромодановскому:

   — Голов рубить не велю!

Между тем в самой Москве вскоре начались великие перемены. К власти пришли новые люди. Их стали называть по-иноземному — министры. Они привели с собой в приказы новых дьяков и подьячих. Главным министром стал Лев Кириллович Нарышкин. Но собственно новым было более наглое засилье взяточников и введение неслыханных налогов. Делалось это стихийно, без всякой системы.

Услышав от князя Долгорукого, что первый министр задумал ввести налог на лапти, Ромодановский сначала рассмеялся:

   — Никак неможно. Засмеют в Европах...

На что Долгорукий заметил:

   — Ништо. Мы також над ними посмеёмся.

Князь Ромодановский не любил первого министра за то, что сразу же после своего назначения тот вырядился в чёрные соболя, что было большим шиком, ибо чёрных соболей ценили иноземцы. Ромодановский видел, что ради одного лишь шика Лёвушка ходил по кремлёвским палатам, постукивая модными немецкими каблуками. Заплывшими от жира глазами он постоянно высматривал, что плохо лежит. На царскую казну главный министр смотрел как на своё личное достояние, и придуманный им налог на лапти, который мог осрамить Россию, решил ввести, чтобы сделать его своей доходной статьёй.

Ромодановский решил потолковать с ним.

   — Ты, Лёвушка, о налоге на лапти один думал али ещё с кем?

Лев Кириллович не почувствовал насмешки и ответил со свойственным ему благодушием:

   — А верно ведь, что ловко? Сколь разов в году селянин лапти меняет, столь и платит новый налог.

   — Да как тебе пришла на ум сия затея?

   — А царица Наталья вспомнила про своё смоленское житие, когда лапти носила. А тамошний воевода придумал взимать налоги с лаптей.

   — Так Наталья Кирилловна, чай, хитрила, чтобы налог не платить?

   — А то!

   — Так и ныне селяне станут хитрить.

   — Ништо. Разыщем...

Ромодановский смолк, опасаясь, как бы Лёвушка не передал эти речи сестре-царице. Знал, что царица-матушка вместе с Петром жила великими заботами, как добыть деньги.

И тут Ромодановский вспомнил об Автономе Иванове, который давал деньги в рост. Откажет ли он царю?

Совет Ромодановского снова обратиться к Автоному Иванову понравился царским особам. Вскоре Автоном Иванов дал значительную ссуду царю Петру. Говорили, что сделал он это бескорыстно.

В Москве это было воспринято как нововведение: ростовщик пополнял займами царскую казну.

Все мысли царя Петра были в Немецкой слободе. Там были его верные помощники на верфи, там был его любимый Лефорт. И сколько обреталось умных, знающих людей, для которых центром притяжения был дворец Лефорта, где были и вина отменные, и закуски заморские, и ловкие дамочки для танцев и веселья!

Все понимали, что Лефорт становится самым влиятельным человеком. Амстердамские и лондонские торговые дома посылали ему подарки, советовались с ним о торговых делах с Россией. И когда Пётр дал ему звание генерала, многие начали ездить к нему на поклон, ибо свои надежды на будущее связывали с ним.

Понемногу старый дом Лефорта становился тесен для желающих попасть к нему, и Пётр, несмотря на русское безденежье, вкладывал в расширение дома Лефорта значительные суммы. И хотя это могло бы показаться странным, Наталья Кирилловна не противилась этому. К дому Лефорта были сделаны пристройки. Для гостей поставили много новых крылечек. Весь двор был застроен: выкопали озеро, соорудили кордегардии[31] для мушкетёров. Был отделан и танцзал. Ревниво относившийся ко всему иноземному Ромодановский спросил однажды Петра:

   — Что тебе дался этот немчин?

   — Дивлюсь тебе, князь, — возразил Пётр. — Сам же называешь русских быдлом. Или тебе любо с бородачами-боярами вечерами скучать, слушать их вздорные речи?

Ромодановский ревниво насупился. Он не был мастером спорить, но и своего неудовольствия не умел скрыть, видя, как царь Пётр предпочитает Лефорта ему самому: не заедет, как прежде, запросто к обеду, не выпьет с ним настоечки-ромодановки. Ныне ему больше по душе немецкие пирушки.

Но зачем было Петру думать об огорчениях старых друзей! Лефорт стал его любимцем. С ним он проводил лучшие часы своей жизни. Только Франц мог так чутко улавливать его мысли и заботы. Когда Пётр приезжал к Лефорту озабоченный чем-либо, тот умел снять с его души лишнее напряжение и досаду, помогал привести мысли в порядок и лучше понять самого себя.

Привязанность Петра к Лефорту была столь сильной, что он вскоре надолго переселился в Немецкую слободу. Многое делалось в России того времени под влиянием Лефорта. Пётр разрешил свободный въезд и выезд иноземцев в Россию. Началось, по существу, онемечивание русского общества. Какое бы дело ни затевалось, предпочтение отдавалось иноземцам. Пётр внимательно слушал Лефорта, который с презрением говорил о русских обычаях, а о самих русских отзывался по-доброму лишь в тех случаях, когда они признавали превосходство иноземцев и учились у них всему европейскому. Хотя сам Лефорт не имел основательного образования, не был и знатоком какого-либо дела, но Пётр преклонялся перед ним. Он сделал его адмиралом, главой посольства в Западную Европу, назначил одним из вождей Азовского похода.