Наступление продолжается - [40]

Иринович надел ватник, закурил папиросу и ушел. По поручению командира полка он должен был проверить, как подготовились батальоны к выступлению.

Бересов постоял, подумал и, расстегнув ремень, не спеша снял гимнастерку.

В противоположность иным заядлым фронтовикам, считавшим, что на войне непременно нужно ложиться на постель не разуваясь, что можно вообще не раздеваться на ночь, не бриться и не умываться — кое-кто в этом видел даже особый фронтовой шик, — Бересов тщательно следил за собой и старался всегда, пусть даже на час или два, сделать свой бивак домом. Военная служба была для него не временной, а пожизненной профессией, и поэтому во всем, даже в мелочах походной жизни, он старался быть таким, чтобы по нему равнялись подчиненные.

Как и многие давно воюющие люди, Бересов привык к беспокойному житью и отсутствию самых элементарных удобств. Часто он даже не замечал этого отсутствия. Сколько ночей провел он за войну шагая с солдатами по темному полю или лежа под плащ-палаткой на дне траншеи! Все это для него давно уже было привычным… Но вместе с тем он очень ценил житейские удобства и, по мере возможности, стремился их создать в походной обстановке, хотя бы на самый короткий срок. Стоило ему только зайти в хату, как в ней уже жарко топилась печь, стелилась постель с настоящей подушкой и на почетное место водворялся большой черный трофейный приемник, с которым Бересов не расставался в походах. Приемник брал все станции, и Бересов частенько перед боем, когда было свободное время и все равно не спалось, просиживал за ним долгие ночные часы.

Но если внезапный приказ подымал Бересова, он, ничуть не жалея о покинутом тепле, выходил из хаты и направлялся в голову колонны. На марше подполковник почти всегда шел пешком, отдав свою верховую лошадь на попечение адъютанту или посадив на нее какого-нибудь солдата, выбившегося из сил в походе.

Раздевшись, Бересов медленно прошелся по комнате, ни разу не задев своим широким телом тесно поставленной мебели. Рассеянно, по привычке, он провел ладонью по своей чуть лысеющей голове и присел к приемнику. Как обычно перед боем, сон не приходил. Хотелось дождаться, пока протянут связь и от командиров батальонов поступят первые донесения.

Бересов повернул ручку настройки, и в комнате приглушенно зазвучала нежная, грустная мелодия. Затем, вплетаясь в музыку, далекий женский голос запел что-то родное, знакомое. «Москва!» — догадался Бересов и задумчиво посмотрел в круглое сетчатое отверстие приемника, откуда струилась музыка. Заслушавшись, он нечаянно шевельнул рукой, которая все еще лежала на рукоятке настройки. И сразу же в комнату ворвались резкие звуки чужой речи. Кто-то по-немецки говорил быстро, торопливо и беспокойно, словно боялся, что ему не дадут закончить. Подполковник поморщился и круто повернул ручку дальше. Воздух наполнился треском, шумом. Заглушая друг друга, резкие голоса что-то кричали по-немецки. Один из них, особенно назойливый, перекрывая пестрый шум, часто и настойчиво, словно заколачивая гвоздь, твердил позывные: «Зигфрид, Зигфрид, Зигфрид…»

«Чертовы фашисты! Весь эфир забили!» — поморщился Бересов.

Рации окруженной группировки взывали о помощи. Оттуда, извне, из высших немецких штабов, запрашивали обстановку, приказывали — в который раз! — держаться до последнего солдата, обещали — в который раз! — прислать помощь; но она уж не могла прийти…

Радиоволны летели над окопами, где дрожали от холода и страха немецкие солдаты; над мертвой полосой ничьей земли, где кучками темно-зеленой рвани лежали заледеневшие трупы тех, кто в отчаянных атаках пытался вырваться из окружения.

Радиоволны плыли над головами советских солдат, молчаливо глядевших с переднего края в темную ночную степь. Солдаты не смыкали глаз. Они стерегли врага, как охотники стерегут зверя, обложив его берлогу.

Эфир был наполнен воплями немецких станций. Но голоса советских армейских станций не вмешивались в эту радиосумятицу. Рации наших частей, подошедших для решающего удара, молчали, чтобы преждевременно не обнаружить себя.

Резким поворотом ручки выключив приемник, Бересов подошел к столу и сел около него, подперев ладонью подбородок.

Теперь в хате было тихо. Только слышалось, как где-то за печкой робко тренькает сверчок, подергивая струны своей балалаечки.

На гладко выструганных досках стола перед Бересовым лежала потертая на сгибах карта — километровка. Сейчас, задумчиво и внимательно глядя на ее серо-зеленое пространство, Бересов зрительно представлял себе все изображенное на ней: голые застывшие поля, посеревшие от дождей скирды прошлогодней соломы, полевые дороги, разбитые колесами, истоптанные тысячами солдатских ног; деревни, заполненные колоннами пехоты, танков, самоходных пушек, грузовиков, батареями, обозами, или, наоборот, пустые, безлюдные, с беспризорно бродящей по улицам и дворам скотиной.

Глядя на карту, Бересов мысленно шел вперед, вместе с головным отрядом своего полка. Вот отсюда, где на карте между двумя заштрихованными квадратиками начинается тонкая черная линия, с окраины местечка, мимо посвечивающих в темноте углей потухающего пожарища шагал сейчас он вместе с первым батальоном. Опережая батальон, переводя взгляд дальше по черной линии, обозначавшей дорогу, Бересов спешил догнать разведчиков. Вот этот поворот дороги они, судя по времени, уже миновали. Затем, скользя по обледенелому скату, разведчики спустились в овраг и перешли ручей — нет, не по этому мостику, за которым, возможно, следит противник, а прямо по льду ручейка. Потом они выбрались из оврага и свернули с дороги, пошли вот здесь, вдоль реденьких кустиков, которые тянутся над оврагом и обозначены на карте чуть заметными кружочками. А там, в ночном темном поле, эти кусты стоят черные, загадочные, едва различимые на фоне такого же черного неба, и, может быть, под ними и притаился враг. Возможно, через минуту, через секунду сухой треск пулемета разорвет тишину, и струя огня хлестнет по солдатам старшины Белых…