Наступление - [166]

Траян молча шел в строю. Начальство решило, что будет лучше, если он искупит свою вину в боях. Конечно, Траян не очень-то старался. Когда над ним подшучивали, он сердито огрызался. Слановский строго-настрого запретил дразнить его, но Траяна все равно не оставляли в покое. Стоило ему на несколько шагов отстать, как тут же начинали сыпаться шутливые вопросы.

— Эй, Траян, где это ты пропадаешь? Того и гляди тебе предложат взять на себя командование дивизией, — подшучивал Пени.

— Ему этого мало, — смеялся Кутула, — ему армию подавай!

— Эх, если бы так, — улыбался Луканче, — тогда бы он назначил меня адъютантом, а я взял бы себе в ординарцы Маджара. Пусть бы и он пожил в тепле да в холе. Может, перестал бы бояться.

— Много захотел, — надулся Маджар. — Кому-кому, а тебе служить не буду, даже если ты генералом станешь.

— У тебя никак до сих пор поджилки трясутся, так тебя напугал Траян, — подтрунивал над ним Луканче.

— Да если хочешь знать, я даже не испугался Траяна, когда он был в форме капитана. Я как увидел его, так сразу себе и сказал: это он. Если бы у меня было оружие…

— А помнишь, как ты упрашивал меня не трогать его? — в который раз шутливо поддевал его Пени.

— Ш-ш, идет! — подавал кто-нибудь голос, заметив Траяна, появляющегося из темноты.

Обычно Траян садился в стороне от своих товарищей, боясь их постоянных насмешек и шуток, тем более что полевые офицерские галифе капитана Гуджева уже протерлись на коленях, а каблуки сапог износились и скособочились.

Присутствие Кутулы подзадоривало Луканче. Его уже ничто не могло удержать.

— Траян, может, дашь на вечер галифе и сапоги?

— Зачем они тебе? — с притворным удивлением рычал Кутула.

— А вдруг где-нибудь поблизости вечеринка, пощеголяю в них перед девчатами.

— Тоже мне щеголь нашелся! — пренебрежительным взглядом окидывал его Маджар.

Траян молча отворачивался. Однажды Луканче, трогая вещмешок, заволновался:

— Это еще что за шутки?.. Кто заиграл мой хлеб? — Он оглядел товарищей в надежде по чьей-нибудь предательской улыбке угадать, кто из них это сделал. Но никто не улыбнулся, и у него даже не осталось надежды получить обратно свой хлеб. Пени встал на колени и сказал:

— Карлюка был недавно здесь. Где он?

— Он недавно разговаривал с какой-то старухой в конце села. Она даже пригласила его в дом, — безучастно сообщил Маджар.

— Товарищи, не шутите! Кто взял мой хлеб, пусть отрежет себе немного, но и мне оставит, разрешаю, — полушутя сказал Луканче.

— Это дело рук Карлюки, — пробубнил Кутула.

— А может, и не его, — добавил кто-то.

— Нехорошо получилось, — снова вставил Кутула.

При последнем пополнении в роту прибыл среднего роста солдат, с веснушчатым птичьим лицом и прищуренными хищными глазками. Мало кто знал его настоящее имя. Прозвище Карлюка шло от названия тех орлов в равнинных районах, которые, как опытные воры, таскали маленьких цыплят. С первых же дней Карлюку заметили в роте. Он своими длинными руками ловко прибирал все, что плохо лежало.

В четыре часа утра полк был поднят по тревоге. Было приказано идти бесшумно. И вдруг где-то в середине колонны громко зазвонил будильник. Сонные солдаты начали испуганно озираться, а те, кто шел рядом с Карлюкой, стали толкать его в спину и отчаянно ругать.

— Что здесь происходит? — подошел к ним Слановский.

Несколько человек захихикали. Пени вытянул шею в сторону вещмешка Карлюки и многозначительно заявил:

— Господин подпоручик, похоже, что этот будильник случайно попал в его вещмешок…

Позже стало известно, что Карлюка подарил хлеб Луканче старой хорватке. Женщина, тронутая его поступком, пригласила его в дом. Воспользовавшись тем, что она на минуту вышла, Карлюка быстро спрятал будильник в вещмешок.

Так проходили дни и ночи, то спокойные, то неожиданно напряженные. И герои дождались наконец незабываемого майского утра, гордые и довольные от сознания исполненного долга. Безумцы, которые потопили землю в крови, безоговорочно капитулировали.

— Мир! Мир! — гремело над весенним, радостно возбужденным простором. — Победа! Победа!

* * *

Матейчо следил за событиями на фронте с болью в сердце. Оттуда должны были вернуться земляки, увешанные орденами и медалями, окруженные славой и почетом. Но главные его тревоги и волнения были связаны с тем, что скоро мог возвратиться поручик Цеков. В голове Матейчо роились лихие планы, один другого сумасброднее и неосуществимее. Привыкнув за последние два месяца к чужой постели и превратившись в домашнего цыпленка, он, как только вечером гасили лампу, весь превращался в слух. Повесив мундир на стену, а вместе с ним и идеалы, которым служил, он «мстил» буржуазии и фашистам. В казарме и на улице в разговорах с каждым встречным знакомым или другом он метал громы и молнии, но в постели был послушен, как дрессированная шавка.

Раина пораньше укладывала спать ребенка. Потом тихо вставала с постели, на цыпочках выходила из комнаты и быстро ныряла под одеяло Матейчо. Но ей постоянно казалось, что ребенок только делает вид, что заснул.

Кокетливая от природы, она давно оценила, чего стоит ум ее «крепкого сельского бычка», как она в шутку называла Матейчо. В последнее время она специально дразнила его, находя для себя удовольствие в его ревности.