Настоящее имя - [75]

— Извините, Рон, но вы никогда не производили впечатление сентиментального человека. Кстати, вы убеждены, что это был действительно ваш сын? — небрежно спросил американец.

— Конечно! Никаких сомнений! Он тоже был потрясен до глубины души… Я видел его глаза… Это не сыграешь!

— Сыграть можно все, Рон, — печально вздохнул Уоллес. — И сыновью любовь, и супружескую страсть, и девичью невинность… Все зависит от поставленных целей, материальных затрат и подбора исполнителей. Ну и от режиссуры, конечно. Так что вас заботит?

Пиркс допил очередной бокал вина и отрезал, наконец, кусочек нежнейшего, пахнущего дубовыми углями и провансальскими травами мяса. Но до рта так и не донес.

— Предательство, Дик, вот что меня заботит. Не то большое предательство — в конце концов, у нас просто не было разумного выбора… Предательство маленького человечка… Ведь он нуждался в нас куда больше, чем огромная и могучая родина, которая прекрасно обошлась без двух своих граждан! Если бы он остался с нами, его ждала совершенно другая жизнь. Да и с Лиз, возможно, все было бы по-другому…

— Послушай, Рон, но ты же сам отвез мальчика связнику из посольства, причем прямо у нас под носом, — мягко возразил Уоллес. Они работали вместе уже много лет и почти подружились, в особо откровенные минуты американец, по праву старшего переходил на «ты». Это подчеркивало доверительность общения.

— Да, я это сделал. Но тогда мы собирались всю жизнь просидеть в тюрьме. А потом… Мы изменили жизнь себе, но забыли о ребенке. Он рос в детском доме, над ним ставили эксперименты, стирали память…

— Вы чувствуете вину, Рон? Комплекс вины и без того мучил вас все эти годы… Но разве вы могли что-нибудь для него сделать?

— Не знаю. Наверное мог. Если бы захотел. Но я просто не думал об этом… А теперь думаю! Потому что вина перед абстрактной родиной ощущается куда менее болезненней, чем перед собственным сыном. Напоследок он спросил у меня свое настоящее имя… Он даже не знает своего имени! Вот что меня мучит, Дик. Я не знаю, как искупить эту свою вину…

Уоллес отодвинул тарелку и промокнул губы салфеткой. Официант немедленно забрал прибор и почтительно осведомился:

— Голуби готовы, мсье, прожарка средняя. Можно подавать?

Американец кивнул. И дождавшись, пока официант отойдет, продолжил беседу.

— Сентиментальность вредит нашей работе, Рон. Поэтому я попытаюсь вас от неё излечить.

— Вот как? — Пиркс саркастически усмехнулся. Но Уоллес не обратил на это внимания.

— В Лондоне ваш сын встречался с русским резидентом. Сотрудники резидентуры следили за вашей машиной с момента выезда из тюрьмы… Не исключено, что они уже знают, где вас искать.

Усмешка сошла с лица Пиркса.

— Так что сын попросту исполнял задание родины — так, кажется, у вас говорится? И если ваши бывшие начальники решат ликвидировать предателя, то… Не исключаю, что именно ему и поручат эту акцию. Так он сможет смыть позор родительской измены и доказать свою лояльность властям…

— Не может быть, — сказал побледневший Пиркс и осекся. Столь детские заявления недопустимы для профессионала. Уж он-то хорошо знал, что в этом мире может быть решительно все.

Принесли жареных голубей и Уоллес с прежним аппетитом принялся за еду. Излеченный от сентиментальности Пиркс тоже взялся за свое блюдо. И тут же подумал, что это ошибка — ни француз, ни англичанин не станут есть вконец остывшего барашка. Это типично русская манера. Уоллес придает большое внимание деталям и сейчас наверняка сделает замечание за демаскирующий жест. И действительно, американец поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Но сказал не то, чего ожидал Пиркс.

— И все же — почему именно сейчас? — задумчиво спросил он.

* * *

В разведке ничего не делается случайно. Проверять Птиц, провалившихся двадцать восемь лет назад, никто бы не стал, если бы давние события не были напрямую связаны с сегодняшним днем. С операцией «Доверие» — обеспечением возможностями внешней разведки получения Россией кредита от Международного валютного фонда.

— Таким образом, факт перехода Томпсонов на сторону главного противника можно считать стопроцентно установленным, — сидя на краешке «гостевого» кресла докладывал генерал Золотарев.

Новый Директор Службы внешней разведки, в отличие от своего предшественника, был не политиком, а разведчиком, поэтому его фамилию не знали журналисты, его фото не публиковалось в газетах, он никогда не давал интервью. Недавно ему присвоили звание генерал-полковника, но восторженные сообщения об этом так и не попали в прессу. Он откинулся в высоком вертящемся кресле и внимательно слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Кроме Поликарпова и начальника Управления «С» в просторном кабинете никого не было, что подчеркивало исключительную конфиденциальность обсуждаемого вопроса.

— И анализ поведения Бена после провала Птиц показал, что он тоже стал работать под контролем американцев. Как это все сказалось на его молодом секретаре, сказать трудно, но с большой долей вероятности можно предположить, что он разделял симпатии и антипатии своего патрона, продолжал Золотарев.

Он был совершенно спокоен, потому что не нес ответственности за события начала семидесятых. Более того, он-то и вытащил их из глубин времени, очистил от маскировочной паутины легендированной лжи и умелых имитаций, и преподносит своему руководству в истинном виде.