Настоящая любовь - [62]

К понедельнику тучи рассеялись, и я перетащила телевизор из другой комнаты, поставив его на чемодан в изножье кровати. Мне было удобно лежать, опершись спиной на подушки в изголовье, и бесцельно переключать каналы.

— Не понимаю людей, которые говорят, что по телевизору нечего смотреть, — заявила я Корделии, когда та вернулась с работы.

Корделия пересекла комнату и распахнула окно.

— Моя новая теория, — продолжала я, — заключается вот в чем: люди, которые говорят, что по телевизору нечего смотреть, просто мало смотрят его.

Корделия наклонилась, подняла несколько валявшихся на полу журналов и положила их на ночной столик.

— Здесь скрыта вселенная, — сказала я.

Вот так я на некоторое время удалилась от мира в кровать Корделии. Должна заметить, подруга справлялась с моим присутствием исключительно хорошо. Ее мать еще в начале семидесятых заперлась в затемненной спальне на втором этаже, так что мое поведение не удивило Корделию. Она готовила мне картофельное пюре и омлет. Она покупала мою любимую закуску — крекеры и черничный джем — и даже глазом не моргнула, когда несколько ягод из джема приземлились на ее пуховое одеяло. Не могу припомнить, о чем мы говорили. Зато помню, как однажды вечером, когда Корделия растирала мне ноги лосьоном из перечной мяты, я подумала, что вполне понимаю, почему ее мать предпочитала месяцами не вылезать из постели. Если бы такое вытворяла моя мать, я бы не выдержала.

Я лежала в кровати долгими часами, дни напролет, мысленно перебирая все, что произошло между мною и Томом. Мои мозги просто кипели. Я все время возвращалась к одной и той же мысли. Когда я сидела в такси, перелистывая свой настольный календарь и пытаясь определить, чьего же гипотетического ребенка я ношу, произошло следующее: я постоянно представляла уши Генри. На головке ребенка. Потом с некоторым усилием я прогнала эту мысль. Я была с Томом. С ушами у Тома все было в порядке. Но, лежа в кровати Корделии, я без конца возвращалась к этому моменту, и — вот странность! — от этого мне почему-то становилось лучше. Предполагалось, что до конца дней своих я больше не увижу этих нормальных ушей. Правда же заключалась в том, что я больше не хотела провести всю свою жизнь в компании этих ушей. И что-то в глубине души знало об этом, пусть даже остальным частям моей натуры понадобилось некоторое время, чтобы понять.

— Мне кажется, у меня депрессия, — наконец заявила я Корделии.

— У тебя линька, — мягко сказала она.

— Я хочу умереть, — упорствовала я.

— Ты внутри своего кокона, — увещевала Корделия.

— Я не могу пошевелить ни руками, ни ногами, — продолжала я.

— Так и бывает в коконе, — сказала она. — Конечности не двигаются.

А потом в одно прекрасное утро я открыла глаза, и передо мной в лучах солнечного света плясали пылинки, и я поняла, что все прошло. Линька, я имею в виду. Я выбралась из постели и приняла душ. Потом надела кроссовки и отправилась на пробежку. Потом позвонила в агентство по найму. Женщина, с которой я встретилась, знала меня по моей колонке и быстро нашла мне непыльную работенку, во всяком случае в мире временного найма. Мне предстояло работать редактором в рекламном агентстве вместо сотрудницы, которая ушла в декретный отпуск («Тройня. В сорок лет, — сообщила дама из агентства по найму, когда позвонила мне. — Гормональные таблетки, что ли?»). Я очень коротко постриглась, что, как выяснилось, было ошибкой, но я также случайно сбросила семь фунтов, так что получилась ничья.

Первая квартира, которую я осмотрела, находилась в нескольких кварталах от жилища Корделии. Она была дешевой и крошечной и, на мой взгляд, прекрасной. В невероятно огромные окна вливался свет послеполуденного солнца, и располагалась она достаточно высоко, чтобы я, подобно Мэри Поппинс, могла обозревать крыши, дымовые трубы и макушки по-настоящему высоких деревьев. В этот день в поисках квартиры компанию мне составила Нина Пибл, и пока я в восторге замирала перед окнами, она сморщила носик при виде плитки цвета авокадо в ванной комнате и двух крошечных платяных шкафов и сказала:

— Ты не можешь жить на виду, Алисон.

В общем, я подумала немного и решила, что смогу. Так что теперь я жила на виду.

У меня начало зарождаться это чувство, великолепное чувство, что перед вами заново открывается мир, когда вы замечаете объявление об уроках итальянского, приклеенное к фонарному столбу. Вы отрываете маленький клочок с номером телефона и прячете его в свой бумажник. Наткнувшись на него неделю спустя и поддавшись минутному порыву, звоните по нему, и все заканчивается тем, что каждую среду вечером вы оказываетесь в обществе шестерых незнакомцев в задней части кафе, а вас натаскивает Алессандро, который носит кожаные штаны и величает вас «принцессой», оставаясь с вами наедине после занятий. Вы знаете, о каком чувстве я говорю. Существование, которое сморщилось до ежедневных и предсказуемых пропорций, внезапно наполняется жизнью. Я купила себе кружевной бюстгальтер и туристические башмаки. В уборной у меня пылился Китс, и я решила, что наконец настало время заняться Прустом. Я сосредоточенно изучала раздел путешествий и экскурсий в воскресной «Таймс» с настойчивостью человека, который верит, что теперь все и везде возможно. Я ходила в оперу, записалась на занятия йогой и научилась готовить шоколадное суфле.