Настоящая фантастика – 2011 - [35]

Моня опять кивнул. Звали бородатого Рувим Кацнельсон, с Моней он работал не первый год. И раз сказал «под расчет», то расчет будет, можно не сомневаться. Впрочем, можно было не сомневаться, окажись на месте Рувима любой другой, кто Моню Цимеса знал. Потому что не рассчитаться с ним делом было не только рисковым, но и смертельно опасным, а значит, глупым и для здоровья не полезным.

— Есть одно дело, — понизив голос, сообщил бородатый Рувим. — Не очень коше..гное.

Моня вопросительно поднял брови. Некошерные дела были его специальностью, так что Рувим мог бы об очевидных вещах и не упоминать.

— Деньги хо..гошие, — изучающе глядя Моне в глаза, сказал Кацнельсон. — Очень хо..гошие деньги, чтоб я так жил. Се..гьезные люди платят.

— Шо за дело и сколько платят? — подал наконец голос Моня. О серьезных людях он спрашивать не стал: кто именно платит, его не интересовало.

— Догово..гимся, — бормотнул Кацнельсон. — А дело такое: надо сплавать до Ту..гции и об..гатно. По..гожня-ком, без това..га.

— Шо за цимес плыть без товара?

— Надо отвезти туда кое-кого. На бе..гегу вас вст..гетят наши люди. Заплатят золотом, а задаток, если уда..гим по ..гукам, я вам впе..гед уплачу. Есть, п..гавда, сложности.

— Шо за сложности? — нахмурился Моня. Сложностей он не любил, особенно лишних, тех, без которых можно обойтись.

— Для таких па..гней, как вы, — пустяки, дай вам бог здо..говья. В общем, ночью делать надо. И поцам этого шмака не попадаться. Иначе…

Рувим не договорил. Что «иначе», было понятно без слов. Шмаком называл он градоначальника Льва Николаевича Задова, а поцами — отирающуюся вокруг Левы вооруженную банду.

— Я поговорю с компаньонами, — поразмыслив с минуту, сказал Моня. — Завтра дам тебе знать за этот цимес.

Он повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь. Выбрался на Разумовскую, глядя себе под ноги, побрел по ней в сторону Большой Арнаутской.

— Эй, гляди, жидок, — услышал Моня хрипатый голос за спиной. — А ну, ходи сюда до нас, жидок.

Моня вполоборота оглянулся. Его нагоняли двое конных. Бурки на груди распахнуты, папахи заломлены, морды красные, испитые. Одно слово — анархисты. Моня остановился, окинул обоих угрюмым взглядом. Шагнул назад и оперся спиной на обшарпанную стену видавшей виды двухэтажки.

— Пальто сымай, — тесня Моню мордой коня, велел усатый молодец с нехорошими водянистыми глазами. — И шибче сымай, не то шлепнем.

— А можа, его наперед шлепнуть, а потом сымать? — хохотнул второй. — Слышь, жидок, жить хочешь?

Моня кивнул. Жить он хотел. А расставаться с пальто — нет.

— Разойдемся, — предложил он. — Я пойду, а вы ехайте себе дальше.

— Во же наглый какой жид, — удивленно ахнул усатый и потянул с бока шашку. — Во же наглюка.

— Ладно, ладно, сымаю, — сказал Моня примирительно. Он расстегнул пуговицы, повел плечами, сбросил пальто и, повернув его изнанкой к себе, протянул усатому. Револьвер системы «Наган», с которым Моня Цимес не расставался и который клал под подушку, засыпая, скользнул из внутреннего кармана в кулак.

Резкий, отрывистый треск разорвал утреннюю тишину, эхом отражаясь от стен, прокатился по Разумовской. Конные еще заваливались, когда Моня, зажав простреленное в двух местах пальто под мышкой, сиганул в ближайший переулок. Опрометью пронесся по нему, проскочил под арку проходного двора, за ним следующего, потом еще одного.

С полчаса Моня петлял по Молдаванке. Затем отдышался, критически осмотрел отверстия в многострадальном пальто, крякнул с досады — хорошую вещь испортили, турецкой кожи, контрабандный товар. Напялил пальто на плечи и застегнул пуговицы. Еще через десять минут Моня Цимес пробрался в старую полуразвалившуюся нежилую хибару на Дальницкой, разбросал обильно покрывающий занозистый дощатый пол мусор и исчез с лица земли. А точнее — с ее поверхности. Проделанный в гнилых досках люк был «миной» — началом тайного подземного хода. И вел ход туда, где для контрабандиста — дом родной. В катакомбы.

* * *

В квартирке на втором этаже дома Папудовой, что на Коблевской улице, не спали до утра. До утра светился ночник, чуть подрагивая, и хмельной грузчик, топая в Баржану, заметил, глядя на абрикосовый прямоугольник окна:

— Н-не спят, курвячьи курвы…

— Видать, не до сна им, — согласился попутчик, такой же портовый работяга.

И вправду, обитательнице квартиры было не до сна. Полина Гурвич, бывшая солистка одесской оперы, мерила шагами спальню, вздрагивая на каждый шорох. Еще полгода назад певица, известная чудным голосом и красотой на всю Одессу, блистала на сцене и чаровала в жизни. Ныне же, загнанная, объявленная в розыск, скрывалась по наемным углам.

Полина безостановочно теребила концы черной кружевной шали, то связывая их узлом, то развязывая и, кажется, не замечала, что под ногами валяются шпильки из прически. Темные, как соболь, волосы до пояса окутывали хозяйку. И в раскосых слегка глазах, и в широких скулах Полины тоже было что-то соболье, диковатое — так дохнуло на ее лицо далекой монгольской кровью.

Оконное стекло коротко звякнуло раз, другой. Полина подбежала, раздвинула тяжелые шторы на четверть ладони. Рассмотрела метившегося камешком бородача. Махнула ему, пальцем указала за плечо, в сторону входной двери. Выскочила из спальни, пробежала по коридору и быстро защелкала хитро устроенными замками.