— Теперь он не опаснее пивной бочки, — шофер хихикнул. — Придавит, только если свалится на тебя.
Закрывая ладошкой лицо, Настя села спереди, кося назад расширившимся темным глазом. Елисей с большим трудом втиснулся на уголок заднего сидения. Челюсть Есипова расслабленно отвисла, на едва приоткрытые глаза легли тусклые оловянные отсветы яркого мартовского снега. Елисей вспомнил, что дети должны были рисовать сегодня весну, мартовский снег, а может быть, кто-нибудь из них вспомнил бы и февральскую лазурь. Они, наверное, уже начали собираться и сейчас галдят в коридоре, дергаясь и смеясь, как смешливые блохи. Придется позвонить, подумал Елисей, и попросить старшеклассника занять детей.
— В морг, значит? — спросил шофер, включая зажигание. — А зачем ему в морге деньги?
Двигатель машины заурчал, а шофер обернулся к Есипову и запустил руку во внутренний карман пиджака. Он выпотрошил бумажник, одну из купюр сунул обратно.
— В морге все равно очистят, — заметил он удовлетворенно.
Они наконец поехали. До самого дома Ильи Ефимовича в машине царила тишина.
Дверь Елисею открыла женщина в черном платье. Скорбное морщинистое лицо, седые волосы под ажурным черным платком. От одного ее вида Елисея окатила холодная волна ужаса, он не мог сказать ни слова.
— Вы знакомый Ильи Ефимовича? — спросила женщина тусклым голосом. — Проститься хотите?
Он качнул головой.
Она провела Елисея в знакомую комнату. На столе, едва возвышаясь над кромками гроба лежал Илья Ефимович.
— Вот горе-то, — едва слышно запричитала женщина за его плечом. Она всхлипнула задавлено. — Соседка его нашла у самой двери. Сразу мне позвонила. — Ее голос прервался, с минуту она вздыхала. — Бандиты проклятые. Милиции наплевать. Двое было. Один говорит: хулиганы, — другой — специалисты убили. Поспорили и ушли, по затылку его ударили, сзади. Он и не понял ничего, мгновенная смерть. Ни крови, ничего, нет человека… Два дня назад звонил. Двоюродный брат он мне. На войне выжил, всех родственников схоронил — и вот… — она помолчала. — Хожу, толкусь тут, забудусь, и все кажется, словно он говорит мне что-то. А я ему отвечаю. Недавно, вот, беру кастрюльку, а он мне, слышу, это для компота — компот из сухофруктов любил. Я ему: помою ужо. И тут спохватываюсь — да что ж это я. Совсем из ума выжила старая. — Она вздохнула тяжело. — Ну, побудьте здесь, а я на кухню.
Елисей остался один. Весеннее солнце празднично расцвечивало тесную комнату, сияло на покрывале стола, кровавым бликом светилось на обивке гроба. Пальцы Ильи Ефимовича, сложенные на груди, побелели, как снег, и истончились. Немое лицо словно потеряло тяжесть, ненужная плоть незаметно текла к земле, пропуская из глубины свет белизны.
Взгляд Елисея привлек лист бумаги на буфете. Сложенный в половину листок был прислонен к картонной коробке с катушками ниток, иголками. Елисей подошел ближе.
— Человек рождается, чтобы стать богом! — прочитал вслух Елисей. «Но жизнь мгновенна и препятствий много… — подумал он, вспомнив фразу, которую Миколюта любил повторять. — Не каждому суждено».
За окном пробежало легкое облачко, солнечное золото снова рванулось в комнату, воздух засиял, потеплел.
Я пришел, такой же, как ты. Все пути и дела сошлись. Мы вместе. Навсегда.
