Настигнутые коммунизмом - [48]

Скоро в комнате стало тепло, печка раскалилась и жарко светилась малиновыми пятнами. Галя заставила его снять промокшую одежду, развесила ее у печки, тут же поставила сырые ботинки, а сама сбросила резиновые сапоги, мягко и беззвучно прошлась по вытертому коврику в пушистых шерстяных носках, легкими движениями рук поправляя висящую на веревке одежду, не обращая на него внимания, она сняла с кровати цветастое покрывало, взяла чистую простынь, которая грелась на веревке над печкой, неторопливо расстелила ее, разгладив маленькими ладонями складки. Потом обняла его и поцеловала.

— Сегодня к тебе пришло счастье и радость, — сказала она тихо, едва отрывая губы от его лица, — это твой самый светлый день навсегда.

В тишине слышно было, как дробью сыпанули в окно дождевые капли, в трубе печки завыл и протяжно запел ветер, тихо дрогнуло в оконной раме стекло. Потом за стеной домика скороговорка дождя притихла. Он ощутил жар и трепет ее тела. Теплая волна окутала их — и все исчезло: промокшие деревья с клочьями холодных туч, размякшая земля, бесконечный дождь…

Когда к ним снова вернулся шум ненастья, она открыла глаза и сказала:

— Я так люблю этот дом. Для меня он как живой. — Скосив к нему глаза, она улыбнулась. — Еще маленькая поняла здесь, что значит любить дом. Думать о нем, ждать встречи. Подходишь, смотришь: вот, крыша мелькнула, окошко блеснуло. А уедешь — грустишь. — Она прильнула к нему, целуя в глаза, щеку. — Так страшно становится, когда мелькнет: а вдруг потеряю, что случится… Тебя увидела, сразу решила — мой. Кстати, сразу поняла — ты в меня влюбился. Еще про индийца спросил.

Она с озорством засмеялась, а в нем всколыхнулась тошнотворная ревность. Он сильно сжал ее руками.

— Ой, не буду, не буду, — виновато залепетала она.

Горячее облако нежности снова окутало их. И ничего больше не надо было, казалось, что жил он только затем, чтобы увидеть ее наполненные темнотой глаза, мять пальцами теплые волосы, чувствовать грудью ее обжигающее тепло. Все остальное померкло и забылось.

С этого дня дурман любви еще больше сгустился и поглотил его. Он мог идти, не разбирая дороги, не слыша обращенных к нему слов, его мысли были заняты ею.

Где-то в декабре, как сквозь сон, в него проникли и удивили слова мамы:

— Елисей, — сказала она тихим, невзрачным голосом, — я все знаю.

Она стояла у раковины на кухне, между ее пальцами, испачканными глиной, скользили завитки картофельной кожуры. Он смотрел, как голые картофелины одна за другой прыгали в миску с водой, и отлично понимал, ч т о она знает и ч т о все.

— Я тебя понимаю… Она хороший, видно, человек, порядочная. Только я хочу предупредить. Все это пройдет. Останется другое. Она на десять лет старше тебя. Сейчас ты не поймешь, что это значит. А я знаю. Будет очень, очень плохо. А когда все пройдет, такое становится невыносимо. Все пройдет.

— Откуда ты знаешь? — ему даже стало смешно. Как могла она знать, что будет с ним, с его радостью, с его сладкой и мучительной тревогой. — Кто может знать, что будет?

— Не надо быть академиком. — Она перестала чистить картошку, задумалась. — Таких историй наглядишься.

— Таких? — удивился он. Его поражала сама мысль о том, что с ним происходит что-то известное и знакомое. Не мог он поверить в то, что кто-то уже мог чувствовать похожее.

Мама улыбнулась:

— Это как в школе. В каждом классе ты узнаешь новое для себя. А до тебя в нем отучились сотни поколений. Сейчас ты в десятом классе, а я, наверное, в двадцатом или тридцатом. — Она помолчала, пара картошек плюхнулись в миску. — После войны, девчонкой думала: почему старики смотрят на молодых без всякой зависти?.. Теперь поняла: им смешно немного и больно. Когда ты в детстве падал, меня словно било твоей болью. А жизнь похлеще бьет.

— А что будет в сороковом классе? — спросил он, чувствуя страх, как от взгляда с обрыва.

— Не знаю. Может, совсем нелепыми покажемся, еще больнее станет.

— А там… дальше?

— Простым смертным, наверное, туда и хода нет, — мамино лицо застыло и померкло. — В войну бабушка моя умирала. Худенькая лежала, как девочка. Глаза огромные, неподвижные. Перед смертью, мне казалось, она и не спала, а только молча смотрела. Однажды сказала: думала, все видела — ошиблась… Неужто, деточка, и тебе достанется?.. В глазах такой ужас, так страшно мне стало. А скоро умерла. Ночью, когда все спали.

— За что же страх, мучения? Ведь так все хорошо, — сказал он, вспомнив заваленный снегом сад на даче Гали, оранжевое свечение низкого солнца в заледенелом оконце, лихорадочное потрескивание дров в раскаленной печурке.

— Бабушка любила говорить: за грехи наши тяжкие, — сказала мама, вздохнув.

— Какие?

— А кто их знает… Может, то, что заговорила я о Галине Юльевне, а может, то, что не веришь мне?

Перед самым Новым годом нагрянули сильные морозы. Продрогнув, в заиндевелой одежде они с Галей еле добежали до домика. Он растопил печку и стал в саду расчищать дорожки, чтоб быстрее согреться. Потом долго ждали, когда нагреется комната. Галя даже боялась, как бы не расплавилась печка. Затем стало жарко и безумно весело. Одежду со смехом раскидали по всей комнате. Казалось, никогда они не испытывали такое сумасбродное счастье и наслаждение друг другом. Словно в первый раз узнали, как нежна и горяча бывает кожа, как мягко и сильно обнимают руки, как сладостно и бесконечно может быть утомление любви…