Настигнутые коммунизмом - [25]

— Нет, — улыбнулся Иошуа. — Почему тогда радость дают цветы, утреннее солнце, ни с чем несравнимое сияние звезд? А размышления о Боге, молитва? Откуда такое счастье в них? Ласки любимой, смех детей, богатство… Они не могут доставить такой радости. Если бы женился, у меня и овцы, и дети, одежда — все было бы. Кроме одного. Я бы не успел прийти к Богу.

— Молись, как все, — сказала мать, огорченно глядя на сына.

— Твердить заученную молитву, — задумчиво и тихо сказал Иошуа, — все равно, что повторять причитания надоевшего учителя. Только тоску множить.

— Ты пугаешь меня. — Ее глаза беспокойно расширились.

Иошуа смахнул с колена налипшие стружки, помедлил и сказал спокойно:

— Я ухожу сегодня.

— Ах, опять бродяжничать, — воскликнула она. — Братья будут ругаться.

— Я совсем ухожу.

— Куда же? — со страхом спросила мать.

— К Отцу, — Иошуа повел рукой.

— Опять ты пугаешь меня, — вскрикнула мать, — он же умер.

— Наш Отец всегда жив.

— Он на кладбище, и ты сам знаешь это.

— На кладбище нет Отца, там кости и камни. Разве ты не видела? Открой глаза и посмотри… Тогда ты увидишь, что Отец наш повсюду, всегда.

— Как такое может быть? — удивилась мать.

— Я ведь объяснял тебе, — спокойно напомнил Иошуа.

— А, ты об этом, — она вздохнула. — Люди смеются над тобой.

— Потому что у них здоровое тело, — улыбнулся Иошуа. — Они, как дети, которым показали палец. А душа их во сне.

— Когда же ты вернешься?

— Я приду к каждому, кто меня поймет… — Иошуа затих, раздумывая о чем-то, потом грустно заметил: — К тому же последнее время меня оставили прежние радости: нет былой радости весной, наши праздники почти не трогают меня. Мне часто становится скучно. Мне уже давно пора…

Мать молчала, ее лицо побледнело и осунулось от скорби, наконец она очнулась и проговорила жалобно:

— Подожди хоть до утра, напеку хлеба на дорогу. — Она посмотрела с надеждой.

— Зачем ждать утра? Я уже давно в пути и пища всегда при мне.

Иошуа потянулся за сандалиями у порога и стал их завязывать.

— И ужина не подождешь? — испугалась мать.

— Я сыт.

Он встал, поднял накидку и встряхнул. Мать метнулась через дворик в дом, и, когда Иошуа выходил на улицу, нагнала его, сунула в руки сына кусок хлеба. По ее лицу текли слезы, она всхлипнула жалобно.

— Берегись злых людей.

— Они не страшны мне. — Он сделал несколько шагов по дороге, потом остановился и оглянулся. Он молча с лаской глядел на мать. — Ты не поверила мне… — Он улыбнулся. — Когда вспомнишь меня, знай, я думаю о тебе. Когда люди будут говорить обо мне, знай, это я говорю с тобой. Радуйся, если добрая весть обо мне. Не печалься, если плохие вести будут. Как Отец наш, я всегда с тобой, я — твоя радость и надежда…

Комната была заставлена потемневшей довоенной мебелью. Высокий, под потолок, буфет с резными украшениями наверху едва не царапал потолок. На темных дверцах с не отскобленными остатками старого лака — резные листья неведомого цветка. В центре комнаты — дубовый стол со слоноподобными ножками. У окна — обшарпанный письменный стол, рядом — современного вида кресло с обтертыми спинкой и сидением. Во всю стену книжные полки и шкафы, набитые книгами. Книги лежали повсюду: на буфете, и на столах, на кресле, и под одеялом на диване. На стенке одного из шкафов на гвоздике висели допотопные наручники: кованые из черного железа кольца и цепь.

— Это чтоб не канючить, — весело сказал Миколюта, когда Елисей спросил его о наручниках. — Свобода она, знаете, приедается, как воздух: есть — ты его и не замечаешь, а попробуй перекрыть краник, тут же сандали отбросишь. Так и со свободой, пока есть — не ценишь, жалуешься, в хандре сидишь, даже клянешь последними словами. А железяки примеришь — и сразу в чувство придешь. Один раз пьяного коллегу пришлось лупить. Освинел изрядно, хамские фантазии разыгрались. Но быстро в разум вернулся, больше от звона кандального. Впечатляет.

На столе парили чашки, посередине покоился мутный целлофановый пакет с ломом печенья. Миколюта принес кипу рукописей.

— Перед сном окинем взглядом, — сказал он, вздохнув, и добавил: — Вот они наши жалкие домогательства бессмертия. Если не считать токарей пера, которые гонят строку, как стружку, то нашего брата лишь смертность мира тянет заниматься этим весьма странным занятием. Мартовский снег на жарком солнце. Пекло — на черном, холод сияющих капель. Художники, знаете, любят мартовский снег. Да-а, сумасбродство, головокружение весеннее. Коричневая трава — и обоюдоострые клинки молодой травы. В тишине шорох — ростки рвут сор прошлогодний, кромсают, пробиваются. А летний луг. Рассветный озноб, потом блаженство тепла. А наши посиделки сейчас. Чем не сюжет?.. — Миколюта пододвинул к себе чашку. — Глядишь, напишем, и не умрут радости и печали наши.

Илья Ефимович стал прихлебывать чай, изредка кидая в рот кусок печенья. Он ворошил, раздвигая по столу схваченные скрепками рукописи, одни потоньше, другие в несколько десятков страниц.

— Фердинанд Константинович, — сказал Миколюта, — человек крупного тела, шумный, а посему, бьюсь об заклад, любит в прозе всякую мелочь, комара писклявого не пропустит. Ну-ка, — он раскрыл наугад страницы и затих на минуту. — Вот. «Митрохин лег на подушку и услышал едва различимое тиканье часов. Любил в командировках класть часы под подушку, как некие урки из детективов суют под подушку наганы…» Ха-ха, — охнул Миколюта довольно.