Настигнутые коммунизмом - [17]

Он смотрел долго на Елисея.

— Или другое. Ты можешь мне сказать?.. Я запомнил, как твоя картина толкнула меня тогда. И сейчас — вспомню ее, и что-то отпускает внутри.

Елисей, конечно, помнил эту выставку. Единственную, куда удалось пристроить одну картину. И то благодаря чудаку из отборочной комиссии. Застал его в конце рабочего дня, когда все разбежались. Он не хотел смотреть, торопился, но потом глянул. Почти сразу сказал, что картины не пройдут, но он берется одну вывесить «контрабандой», как он выразился. И действительно, она появилась на второй день после открытия и провисела больше недели. Верно и то, что Елисей писал ее, держа в сердце и Валерку, и всю дрянь и пакость, облепившую их, видимые и невидимые нити, которыми повязаны все.

— А если и я не задержусь здесь? — спросил Елисей. — Ты ведь рассчитываешь, что срок мой не мерян?

Есипов откинулся, рот его открылся, щеки, словно жабры у рыбы, раздувались и опадали. Наконец он выдохнул с шумом воздух, застрявший в горле.

— С тобой-то что? — спросил он.

— Ничего.

— А почему так считаешь?

Елисей повел плечом и ничего не сказал.

Есипов расстроено посопел:

— Ты знаешь, тебе верю. Так и есть тогда.

Он задумался, голова его поникла, подбородок уткнулся в ворот рубахи, щеки оплыли вниз.

— Недавно понял слова моей бывшей супруги. Блистательной, знаменитой. Она, когда расходились мы, призналась. Жизнь, говорит, как скомканное старое грязное белье, — прошла и никакой радости не оставила, утешения нет. А потом говорит — она в свое время хотела детей, да… — Есипов вяло махнул рукой. — Надежда, говорит, остается, если есть дети, а без них… Сейчас понял ее. Когда конец, хочется надежды, хоть краешком, пальчиком, ребенком своим, а зацепиться за эту… ну, небо, солнце из-под тучки, дождик в осеннем тумане, — Есипов всхлипнул. — Знаешь, на чем поймал себя? В такой момент не баб вспоминаешь, не оргию какую-нибудь а-ля студенты, не самый разудалый оргазм. Вот ведь штука! Свинство-то, все о бабах хлопочем, а получается… — Он изумленно поднял палец. — Проклятая тишина на речке, волны бульканье о лодку, когда дождь об листву. У меня к окну верхушка тополя достает. Знаешь, как ночью дождь лупит по листьям, да еще молния полыхает, гром окатит?.. Если б знать, что потом сын твой или дочка в этой комнате проснется такой же ночью, дождевой воздух окатит ознобом, за окном хлещет, полыхает… — Он закрыл глаза, по щеке скользнула слеза. — Да не будет этого… Ничего не будет. Поселят хмыря какого-нибудь. За взятку, или просто за наглую морду. Будет он водку жрать, окурки в окно кидать, в сортире блевать с пережору. А я?.. Вот, хотел тебе повиниться. Тебе, наверное, больше всех напакостил. Думал, хоть вспомнишь, может, простишь?.. Может, с сердцем у тебя что?..

Елисей отрицательно помотал головой, он чувствовал, как Есипов одним своим видом, расплывшимся свинцовым телом угнетал его.

— Если так, скажи, — обессилено навалился на стол Есипов, — за что меня так? Кто это придумал? Почему какие-то твари пожирают меня?

— Мы едим, и нас едят. Ты равнодушен к своей жертве, и они не думают о тебе.

— Вечно, как небо, — уныло простонал Есипов.

— А кому всучить свои жалобы? Кто, кроме нас, должен хлопотать о наших руках, ногах, желудках, в которых боли, недуги, микробы какие-то? А если схватило живот, должен ли кто-то стоять над тобой в сортире и печалиться?

— Это смешно, — Есипов попытался улыбнуться.

— Однажды хотел намекнуть твоим шефам, что расшифрован ты.

— Не стал? — после некоторой заминки спросил Есипов.

— Нет.

— Интересно, почему?.. Хотя, эффект был бы ничтожный. Как все ничтожно! Ужас! Что я делал, что со мной было?..

— Может, это меня остановило. А может, не хотел играть по-вашему. Или время пожалел свое… Слушай. А если вернуть сейчас все. Ну, вот ты снова здоров, мышцы, сила бродит, ноги, руки крепкие, пружинистые?.. — Елисей увидел, как Есипов замер. — Снова поехало бы. На все бы плюнул, да и забыл бы про страх. Ведь так?

Болезненно-бледное полное лицо Есипова напомнило Елисею восковую маску. Полуприкрытые глаза ничего не видели. Он весь был погружен в тот прошлый мир, когда его носило гибкое, мускулистое тело, каждой жилкой, каждой клеточкой наслаждавшееся бодрящим холодом воздуха, сопротивлением, азартом жизни, любовной горячкой. Так и не открыв полностью глаз, как бы не желая видеть Елисея, он проговорил медленно:

— Возможно, и-эх, возможно… А ты, наверное, дай тебе все, что я имел: успех, деньги, бабы… Ты бы все равно на обочину прибился бы. Что ты там нашел?

— Слушай, и насчет женщин ты преувеличиваешь. Не всё же одни студенческие свадьбы по-собачьи. Ты просто испугался сильно.

— Страшно, Елисеюшка, ужас, особенно по ночам, — тихо подвывая, прошептал Есипов. — Хоть один бы шанс! Кто бы помог?

Его помутневшие глаза впились в Елисея. Смотрел он с отчаяньем и, казалось, вот-вот его охватит безумие, глубокое, темное, как омут.

— А ты, можешь, — горло его задушено хрипело, — вернуть?.. Хоть немножечко?

— Что вернуть? — Елисей сделал вид, что не понял. — Прошлое? У меня там радости мало. Ты, наверное, не так понял меня?