Наставники - [103]

– Вы разговаривали с Кристлом?

– Разговаривал. Я сказал ему, что не хочу быть пешкой в чужой игре – и не буду.

Браун полностью утратил терпимость, доброту и способность логически мыслить – при мне такого не случалось с ним ни разу, даже когда он узнал об измене Пилброу. Вышло так, что по вине Кристла он нарушил свой собственный «кодекс порядочности». Ему было приятно ощущать свою тайную власть в колледже, он с удовольствием ею пользовался, однако я давно заметил, что он скрупулезно придерживается выработанных им самим правил поведения и очень дорожит своей репутацией – его нежелание давить на Льюка в начале предвыборной кампании послужило этому наглядным примером. Он опасался, что коллеги могут счесть его пешкой в чужой игре или интриганом, который решил воспользоваться нашими трудностями и с помощью своего друга тихой сапой пробраться в ректоры. А кроме всего прочего, он обладал глубочайшим чувством собственного достоинства и был убежден, что линию своего поведения может определять только он сам.

Ну и, наконец, он был чрезвычайно практичным человеком, а поэтому еще злее ополчился на Кристла: он твердо знал, что у него нет ни малейшей надежды пройти сейчас в ректоры и что Кристл выдвинул его кандидатуру только для очистки совести. Он ясно понимал, понимал лучше, чем кто-нибудь другой, что колебания и внутренние противоречия перерастают у Кристла в непреклонную решимость жить и мыслить самостоятельно, – вот что приводило Брауна в бешенство, вот почему он так гневно обвинял нас с Роем. Кристл вырвался из-под его влияния и впервые за двадцать лет начал действовать ему наперекор. А ведь лиха беда начало – Браун предвидел, чем это может кончиться, а когда Кристл пришел к нему со своим предложением, он понял, что окончательно проиграл.

Браун распрощался с нами очень холодно, сказав перед уходом, что письменно известит всех членов Совета о своем категорическом отказе баллотироваться в ректоры. Я подозревал, что с нами он разговаривал гораздо резче, чем с Кристлом: при нем он наверняка сдерживался, а на нас откровенно сорвал свою злость.

Когда он ушел, Рой глянул на меня и сказал:

– Похоже, что у Джего не осталось никаких надежд, старина.

– Ты прав.

– Надо что-то сделать. Если мы перетянем кого-нибудь в свой лагерь, все, может, и образуется.

Мы решили поговорить сначала с Пилброу, а потом с Деспардом и сразу после чая отправились к Пилброу. Но ничего у нас не вышло. Рой пустил в ход все свое обаяние – он был обаятелен от природы и умел этим пользоваться. Он обхаживал старика, словно женщину: поддразнивал его, говорил серьезно, шутил, подольщался, насмешничал, даже пригласил погостить у него весной в Берлине, когда он опять поедет туда читать лекции, – все без толку. Пилброу по достоинству оценил Роев спектакль – ему нравились артистичные молодые люди, – но остался непреклонным: он считал, что обязан проголосовать за Кроуфорда. Я завел политический разговор, Рой превзошел в искусстве обольщения самого себя, но мы решительно ничего не добились, а хитрющий старикан вырвал у нас обещание пообедать в Лондоне на следующий день после выборов с каким-то писателем-эмигрантом.

В общем, мы ушли от Пилброу ни с чем, и Рой насмешливо сказал:

– Я навеки опозорился.

– Постарел ты, братец, вот в чем все дело.

– Отправляйся-ка ты к Деспарду один, – сказал Рой. – Если уж я не сумел повлиять на добряка Юстаса, то с Деспардом у меня и вовсе ничего не получится.

Деспард-Смит относился к Рою с недоуменно-опасливой подозрительностью, и после обеда я пошел к нему один. Он занимал квартиру в третьем дворике, по соседству с Найтингейлом и неподалеку от дома Джего. В трапезной его не было, и, поднявшись к нему, я увидел на большом прямоугольном сундуке возле двери присланные из кухни тарелки с обедом. Дверь была приоткрыта, но в гостиной никого не было, и огонь в камине уже погас. Я подошел к двери в другую комнату, постучал и, услышав весьма неприветливый отклик: «Кто там?», назвался. Деспард не ответил, в комнате послышался какой-то шум, а минуты через две щелкнул отпираемый замок, и дверь приоткрылась. Глаза у Деспарда были воспалены, он злобно посмотрел на меня и сказал:

– Я очень занят, Элиот. Очень.

– Но, может быть, вы все же уделите мне пять минут?

– Вы не представляете себе, как я занят, Элиот. Со мной последнее время никто не хочет считаться.

От него разило спиртным; обычно он держался с торжественным и мрачным достоинством, а сейчас выглядел просто угрюмым и разозленным стариком.

– Мне хочется сказать вам пару слов о выборах, – объяснил я. Он посмотрел на меня и неприязненно проговорил:

– Ну что ж, зайдите на минутку.

Комната, загроможденная, по меркам двадцатого века, старомодной мебелью – столиками, шкафами, горками с керамикой, – казалась темноватой и тесной. Стены были увешаны фотографиями его университетских однокашников – молодых людей в широкополых соломенных шляпах и с усами. На столе, затянутом зеленым сукном, я заметил книгу и пустой стаканчик, а у стола стояло старинное кресло с подголовником. Деспард угрюмо сказал: «Разрешите предложить вам вечернюю ч-чарочку», – и открыл шкаф, стоявший возле камина. На полках шкафа я разглядел батарею пустых бутылок; Деспард вытащил початую бутылку виски и чистый стаканчик.