Наставления бродячего философа - [2]

Сам Сковорода, судя по всему, осознавал себя философом, «Сократом на Руси», и для этого были определенные основания. Он вел со своими учениками сократические «дружеские беседы», темой которых были человек и его воспитание в добродетели, самопознание, душевный покой и счастье как результат следования своей внутренней натуре, «сродности». Умело, с хорошим педагогическим тактом вводил собеседников в мир многовековой европейской культуры, в которой он, представитель позднего барокко, чувствовал себя как дома. У него был и «демон», схожий с сократовским, внутренний голос (по определению Сковороды – «внутренний ангел предводитель во всех делах»). Как и Сократ, Сковорода принадлежал к тому немногочисленному ряду мыслителей, чья жизнь строго соответствовала их учению, слово не расходилось с делом. Именно эта цельность, столь искомая последующими отечественными мыслителями, прежде всего и привлекала почитателей Сковороды, в том числе и Льва Толстого. Наконец, не будучи ни великим религиозным реформатором, ни мыслителем ранга Канта и Хайдеггера, Сковорода был все же настоящим философом, а это немало.

Сковорода-философ – периферийное явление европейского интеллектуального процесса XVIII в., века Просвещения. «Я потратил около сорока лет на паломничество (…), целью которого были поиски философского камня, именуемого истиной, – писал один из властителей дум того времени, Вольтер, у которого, как известно, было много почитателей и в России. – Я советовался со всеми поклонниками античности, с Эпикуром и Августином, Платоном и Мальбраншем, но остался при своей бедности. Быть может во всех этих философских горнилах содержатся одна-две унции золота; все же остальное – тлен, безвкусное месиво, из которого ничто не может родиться. (…) Что же остается нам после положений древних философов, сведенных мною воедино настолько, насколько я мог? Хаос химер и сомнений. Не думаю, чтобы на свете существовал хоть один философ-системосозидатель, который не признался бы в конце своей жизни, что он даром терял свое время. Следует признать, что изобретатели в области искусства механики оказались значительно полезнее людям, чем изобретатели силлогизмов: тот, кто изобрел ткацкий станок, имеет несказанное преимущество перед тем, кто придумал врожденные идеи».[6] Подобного рода салонная софистика вряд ли вызвала бы у Сковороды что-либо кроме улыбки. И такое «паломничество», – и сам «паломник» в виде человека-машины Ж.О. де Ламетри, или человека-инструмента, человека-как-особым-образом-организованного-куска-мяса другого властителя дум, Дени Дидро, который в «Разговоре в Д’Аламбером» утверждал: «Мы – инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства – это клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто издают звук сами по себе (…). Если вы признаете, что между животным и вами разница только в организации, то вы обнаружите здравый смысл и рассудительность (…). Во вселенной, в человеке и в животном есть только одна субстанция. Ручной органчик – из дерева, человек – из мяса. Чижик из мяса, музыкант – из мяса, иначе организованного; но и тот и другой одного происхождения, имеют одинаковое устройство, одни и те же функции, одну и ту же цель»[7]. Такой человек, такой здравый смысл, такая рассудительность и такое просвещение вызвали бы у обладавшего недурным чувством юмора Сковороды реплику вроде следующей: «Право, ты, друг, забавен, люблю тебе. Можешь и о враках речь вести трагедиално. Вижу, что твой хранитель есть то ангел витыйства. Тебе-то дано, как притча есть: „Ex musca elephantem, Ex cloaca arcem“ cкажу напрямик: из кота Кита, а Из нужника создать Сион» (С.438).

По мере того, как классическая «просветительская» парадигма философствования сама перемещалась на периферию, возрастал интерес к маргинальным фигурам, в том числе и к Сковороде.

Украинский мыслитель восстановил и реализовал в своей жизни и учении древнее, исконное представление о философии. Любовь к мудрости, софийному мастерству, философия – не сумма готовых знаний, которую следует лишь усвоить, а затем передать ученикам и последователям. Философия – прежде всего путь, рискованный поиск, впервые выявляющий природу человека, преобразующий сам режим его существования. Это аскетическое усилие как креативный акт, экзистенциальное предпочтение, «снимающее» без-у-словность мировой данности и позволяющий бытию явить, а человеку услышать голос логоса, смысла, истины. Усилие, пробуждающее самосознание, неустанная работа по поддержанию его бодрствования, «стояние на страже» интеллектуальное и нравственно-эмоционально-волевое. Именно в этом определенном образе жизни коренится философский дискурс,[8] но философ – больше, чем его дискурс, ибо сам он – знак, жест, фигура трансцендентного, явленного предельно жизненно и конкретно. Важно также, что философия, это «веселое ремесло и умнóе веселие» (Вяч. Иванов), насквозь пронизана стихией игры, она и родилась в этой стихии, о чем философ не забывает даже перед смертью. «Как нам похоронить тебя, Сократ? – спрашивали философа ученики. – Как угодно, – отвечал Сократ, – если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас». Помнил это и Боэций, беседующий в темнице с Утешительницей-Философией. Напоминал об этом и Сковорода, завещав написать на его могильном камне знаменитое: