Наследство - [44]

— Так ты что, попер слишком быстро? — грубо спросил Мелик.

— Ну да, — не обиделся Лев Владимирович. — Умные разговоры, сочувствие, она вроде бы в восторге… А потом, видно, ударило в голову, и я как дурак сразу: давай, мол, пойдем в кладовку! Ну и все, кончено. Сорвалось! Хоть бы прибавил, что, мол, хочу помочь, есть, мол, возможности. Болван!

Мелик сказал:

— Это потому, что привык с б…ми, тебя уж к порядочным женщинам и подпускать нельзя.

— Ладно, ты помалкивай, — огрызнулся Лев Владимирович. — А ты чего уставился? Тоже осуждаешь? — вскинулся он на Вирхова.

— Какая гадость, секс, девки, — забрюзжал именинник. — Человек превращается в павиана. Ведь это все преувеличено, это вовсе не так нужно. Я сидел в лагере пять лет, это вовсе не так нужно…

— Молчи, алкаш, — пробормотал Лев Владимирович.

Отскочив от Вирхова с Меликом, он стал отыскивать в ворохе одежд свою шубу и шапку, собираясь удрать, и им было ясно, что, раздосадованный тем, что у него сорвалось с этой, он бежит, чтобы найти себе другую. Приплясывая и злясь от нетерпения, он старался и никак не мог попасть в рукав пальто с оторванной подкладкой; и Вирхов подумал тоскливо, что Лев Владимирович прав: и ему самому тоже не нужно, в сущности, ничего больше, и он тоже не знает, что удерживает его здесь, зачем он здесь, а не где-то еще, где ему следовало быть по всему, что заложено в него с самого детства.

— Ты что, задремал, опьянел? — подтолкнул его Мелик. Поодаль полуголый Хазин говорил с Целлариусом, схватив его за рубаху и крича ему в лицо:

— Пойми, ты должен выбирать. Сейчас подошло такое время, когда надо выбирать. По ту ты сторону или по эту!

Целлариус, морщась от летевших брызг, мотал, хохоча, головой и пытался разжать влажные пьяные руки. Именинник поспешил к ним и несколько раз повторил, валяя дурака и называя Хазина «папочкой»:

— Папочка, папочка, видишь, проклятый еврей хочет и рыбку съесть и на х… сесть!

— Ты должен выбирать, — отмахиваясь от именинника, но немного все-таки принимая эту буффонаду, продолжал твердить Хазин. — Нельзя быть сразу по обе стороны. Ты же потом придешь к нам! Просить будешь, а мы тебя не возьмем уже.

Прочие теперь тоже слушали этот диалог.

Передергивая плечами, Целлариус сказал в ответ что-то смешное — что, дескать, у всех людей, у каждого, есть своя «средняя цена», и он не знает, как у других, но у него она останется прежней при любом режиме (он был экономистом), он всем будет нужен, кто бы ни пришел, даже Гитлер.

Все уставились на него, пораженные этим цинизмом и мысленно спрашивая себя, а есть ли у них самих хоть какая-нибудь «цена». Именинник в восторге хлопнул Хазина по спине:

— Вот это я понимаю, папочка, а?! Это да, — осклабясь, придав лицу глубокомысленно идиотское выражение, повторял он. — Это да. Он нас всех перехитрил, проклятый еврей… «Проклятый жид, почтенный Соломон»… Или наоборот? «Почтенный жид, проклятый Соломон»? Не помню.

Хазин старался смотреть на Целлариуса как бы угрожающе, но выпустил его и был растерян:

— Я вижу, ты знаешь свое место… Я вижу… Но я думал иначе. — Он обернулся за помощью к Мелику и Вирхо-ву. — Я думал так: ты лезешь наверх, продираешься, лижешь кому-то задницу. Но у тебя есть совесть и ты знаешь, что ты сука… и хочешь искупить это. То есть я думал, что он так думает о себе. Поэтому он и держал нас у себя на работе. А что же теперь? — Он снова обернулся к Целлариусу. — Ты понимаешь, б…, что я идеолог русского демократического движения, или нет?! — вдруг взревел он, снова хватая его за грудки. — Ты понимаешь, что я за вас всех кладу голову?!

— Иди ты на х… — сказал тот без особой злобы, лишь с некоторым раздражением, брезгливо разжал один за другим его пальцы и, оправляя рубашку, отошел, бурча: — Двести миллионов хочет осчастливить, г…о. А одному человеку можно за это на голову…

Хазин, тяжело понурясь, ссутулясь, побрел прочь, устало опустился на кушетку, лег и тут же уснул.

Двое юношей, неодобрительно посматривая на разметавшегося по кушетке Хазина, подошли к Мелику. Первый был изящный, в потертом, правда, костюме, но с жилетом (несмотря на духоту, он не разделся). Вирхов еще за столом обратил внимание, как тот старался ни в коем случае не уронить себя среди превратностей всеобщего разгула. Другой, с реденькой бороденкой, сидел прежде около Муры.

— Валерий Александрович, — тщательно, с оттенком почтительности произнося слова, сказал первый, — я сейчас ухожу, мне пора. Все остается так, как мы договорились?

Очень хорошо. Тогда, значит, завтра мы ждем вас ровно в четверть второго, где обычно.

— Не рано ли? — усомнился Мелик.

— Нет, я разговаривал с ним сегодня. Он просил приехать пораньше.

— Тогда так и сделаем, — сказал Мелик. — Ну, до свиданья. Храни вас Бог.

Он притянул к себе молодого человека и поцеловал его; потом подставил щеку второму. Они поцеловались, но тот сказал, что еще остается. Посмеялись.

Молодые люди удалились. Вирхов поинтересовался:

— Что это они тебя так, по имени-отчеству?

— Все-таки возраст, — улыбнулся Мелик, — дистанция. Они же молодые еще, года по двадцать три. Но замечательные ребята. С ними можно делать дела. Особенно тот. И меня уважают. Видишь, хоть я своего имени не люблю, а приходится терпеть.