Наследство - [39]

— Я думаю, что все же пока что Целлариуса никуда не вызывали, — тихо сказал Вирхов.

Митя возразил таким тоном, что всем было ясно, что он хочет быть справедлив и стать выше обид и счетов:

— Нет, нет, это напрасно. У них, конечно, есть сейчас основания…

В комнату вошли две молодые, плохо одетые женщины, одна из них беременная. Это и были жены тех, за кем Митя Каган уехал в деревню. Развязывая платки и бросая пальто в общую кучу, они стали рассказывать, как свозили всех детей в одно место, потом укладывали их спать и ждали бабку. Мужья их отправились сегодня в прежнюю свою деревню, в Покровское, и завтра ждут к себе всех желающих. Вспомнив прерванный разговор, Таня спросила, что за деятельность у Хазина.

— Бесовщина, — снова кратко сказала Ольга, и Захар со гласно кивнул. — Мы все (…), — продолжала Ольга, — все хотим (…), но почему в России, как только дело идет (…), так сразу начинается гадость?!

— А в чем ты видишь эту гадость? — спросил Вирхов.

— А ты не видишь ее?

— Я не вижу.

— А я вижу. Вижу в том, что меня хотят заставить делать то, чего я не хочу! В том, что это (…) наоборот! Почему если кто-то думает иначе, чем они, то это уже подлость, это приспособленчество?! Это трусость? Я хочу быть человеком со своим мнением и жить, как я хочу, а не как они хотят… А то как они говорили, когда бегали с этим письмом в защиту Иркиного хахаля? Нас, видите ли, не интересует, почему ты подписываешь и о чем ты при этом думаешь! Подписывая, ты становишься просто социальной единицей и в качестве таковой только и имеешь значение… Сволочи!

— Это не он, это Васенька из Питера говорил, — поправил Захар.

— Това'гищ из Пите'га! — нарочно картавя, закричал именинник.

— Правда, что он сын какого-то ленинградского туза? — спросила Таня, пытаясь попасть им в тон.

— Ныне покойного, — отвечал Захар, — только не сын, а внук.

— Но меня удивляет не то, — продолжал Захар, — меня удивляет то, что между ними такая дружба. Странная для меня дружба! Мы же Васеньку знаем очень хорошо. Мы ведь знали его, еще когда он был просто модный и дешевый мальчик и основное время проводил на бегах… Мы же все это видели. Все его развитие было на наших глазах… Теперь он занялся политикой! Сколько здесь обыкновенного тщеславия, сколько комплексов!..

Митя заметил:

— Вообще того, что называется «человеческое, слишком человеческое».

Молчавшая до сих пор, белая, с свободно ниспадавшими длинными волосами холодного, отдававшего в зелень цвета, с простым, истовым и стервозным выражением лица девушка в старом вязаном платье, висевшем на ее угловатых плечах, подала голос, высокий, с какою-то волнующей полублатною хрипотцой; чуть играя своей приблатненностью:

— Веселые мальчики они, не то что вы…

— Мы тоже веселые, — сказал Захар, не стесняясь тотчас начать заигрывать с нею.

На красивом Митином лице снова отразилось отвращение.

Таня сказала, чтоб помочь ему, как он помог ей:

— А что это было за письмо?

— Было! — воскликнула Ольга. — Оно вон и сейчас есть. Он с ним и пришел сюда.

— Это все-таки само по себе уже свинство, — сказал, удерживаясь, чтобы сидеть прямо, Митин брат, художник. — Он должен был спросить у вас, по крайней мере, не возражаете ли вы против того, чтобы это делалось в вашем доме.

Ольга махнула рукой:

— Ну, это-то как раз ерунда. Я не из трусливых.

— Все-таки могут быть и неприятности, если это начнет раскручиваться.

— Может быть, нам тоже надо подписать письмо? — несмело спросила Таня.

— Сиди уж, тоже! — рявкнула Ольга, — Не юродствуй хоть здесь ради Господа Бога, прошу тебя!

— Я не юродствую, — с усилием выговорила Таня, сглатывая в горле.

Ольга потрепала ее по плечу:

— Прошу тебя, только без сцен.

— Может быть, мне лучше уйти?

Захар, пьяно вытаращив глаза и опираясь о Вирхова рукой, закричал:

— Хватит вам… вашу мать! Что вы, как сойдетесь, так всегда б…ство! Как петухи!..

Ежась от мата, женщины затихли.

— Что я им сделала? — прошептала Таня Вирхову. Он понял, что и она захмелела тоже, губы не слушались ее, и в глазах стояли наконец настоящие слезы.

— Хватит, хватит, — сказал он. — Что вы, правда. Она же хотела как лучше. Зачем вам связываться с этим письмом, зачем вам неприятности? Ведь верно, Оля?

Та тоже пришла немного в себя и наклонила голову.

— Ну конечно. Я думаю, это понятно, — сказала она, не глядя.

VII (…)!!! (продолжение)

На том краю стола затянули песню. Хазин, пьяно покачиваясь, дирижировал одной рукой, держа в другой стакан с водкой, и голос его заглушил все споры. Пели:

…приди, приди ко мне, желанная свобода, и обними своею ласковой рукой…

Но до конца песню не знали, не особенно верили, что хотят петь, допев куплет, засмеялись. Только один из них — лобастый, с круглой плешивой головой — не мужчина и не мальчик, небритое пьяное лицо которого сохраняло наивное трогательное детское выражение, — был возбужден песней и, вскочив с места, заорал неожиданно сильно и низко:

— (…)!!!

Благополучные Ольгины родственники вздрогнули и тревожно переглянулись, пытаясь улыбаться и не зная, как peaгировать. Но остальные лишь снова засмеялись. Ольга крикнула через стол: — Уйми его!..

Обхватив кричавшего сзади за талию, кто-то усадил его, и тот с виноватой улыбкой сел, но продолжал время от времени что-то вскрикивать, и всплески его странного вопля вдруг возникали как бы из ниоткуда среди ровного шума голосов, стука тарелок и чашек. Теперь он читал стихи, свои и чужие, его никто не слушал, и только именинник, довольный, декламировал за ним все подряд.