Наследство - [38]

Увидев Хазина однажды, лет десять назад, когда он зашел к Тане вместе с Ольгой, мать и устроила — разумеется, все же после их ухода — одну из самых чудовищных истерик, сразу, еще только с порога, учуяв в нем присутствие страшного всесжигающего духа, так живо напомнившего ей жуткие ее лагерные встречи с отчаявшимися, изошедшими злобой, готовыми на все людьми.

Это чуяла, впрочем, не только она: от него тянуло тюрьмой и лагерями. Выйдя из лагеря с твердыми понятиями о том, что (…) он и в этой нормальной для других жизни находил себя как бы в лагере (…) ожиданием. Говорили, что он даже спит не раздеваясь. Сблизившись с ним и иногда ночуя у него, Вирхов, пожалуй, мог подтвердить это. Даже само хазинское жилище напоминало чем-то лагерный барак, но он не делал ничего, чтобы устроить себе что-то получше, и не старался снять с себя страшную печать, распаляя в себе психологию преступника и (…).

Посмеиваться здесь над ним начали уже давно. Его любовь к историям о лагерных побегах, об отношениях уголовников и политических, о заключенных-женщинах, о сокамерниках, следователях и конвоирах, об этапах, пересыльных тюрьмах и т. д. для многих была утомительна. (О собственном хазинском побеге покойный Ольгин муж не упускал случая сказать ему, дослушав, как того ловили и вели и били ногами: «Вот видишь, сволочь, ты пытался бежать, а мы несли свой крест. Бог, видно, не попустил тебе отмотаться».) Как и все здесь, Хазин одно время пробовал и описать это в небольших рассказцах. Рассказцы, бытовые, лагерные по жанру, получались у него притчами, с довольно наивной проповедью и моралью, и по прочтении и автор, и слушатели обычно оставались не удовлетворены, взаимно обличая друг друга. Постоянно готовясь создать также и большую вещь, как он говорил, «осмысляющую и суммирующую его опыт», он, однако, все больше убеждался, что рожден не для литературы, а (…). Будучи при этом энергичен, он мог работать, но долго не находил настоящего применения своим силам. Соблазны одолевали его. Несколько лет подряд он являлся сюда, тщетно пытаясь подвигнуть здешних на исполнение своих безумных планов: заработать 20 тысяч огородом, высаживая ранней весной рассаду и продавая потом окрепшие саженцы на рынке, или наладить связь через посольство с эмигрантским издательством на предмет регулярной поставки и последующей перепродажи дефицитных книг. Года два он работал шофером такси, затем — жена его, добрая и толстая еврейка, ждала уже второго ребенка — устремился в науку, окончил экономический факультет, с первого курса которого его когда-то забрали, и в полгода собрал огромные кипы таблиц для диссертации, надеясь ни больше ни меньше как доказать с цифрами в руках (…), потом бросил и это.

Но в чем-то он был постоянен и недавно наконец нашел себе людей, которых уже с большим правом мог назвать единомышленниками. С ними вместе он приобретал теперь имя в Москве, и «Голос» и «Би-би-си» часто говорили о нем.

Сейчас он чувствовал, что обрел себя, лицо его озарялось светом свечи, которую он поставил нарочно прямо перед собой, усы его топорщились, он размахивал руками, но рассказывал в эту минуту не про побег, как думал Митя Каган, а про Одессу, куда только что ездил договариваться о поддержке с тамошними своими друзьями.

— Все равно, — Ольга села теперь возле Вирхова, спиной к столу и вполоборота к Тане. — Смотри, совсем как Петенька Верховенский. Я про это не могу уже слышать. Сколько раз мы уже слышали об этом за два дня? Сто, тысячу? По-моему, он поглупел за последнее время… Удивительно! Так он горел, так ждал, пока у него будут единомышленники, так презирал нас за бездействие… а теперь, когда эти единомышленники наконец появились, то что же оказалось? Вздор! Я их видеть не могу!..

— Нет, а самое главное, — снова перебил ее Митя, — что все, в сущности, обман\ Ведь что он обещал? А что сам сделал?

— Целлариус выгоняет его, — заметил Вирхов.

— Кто это, кто? — переспросила Таня.

Ей указали на толстого, дергающегося в тике, смешливого еврея, который тоже явно был зван сюда впервые и весело озирался, вертясь на скамье.

— А за что он его выгоняет?

— За деятельность!. — ответила Ольга, как и требовалось, кратко, одним словом, и Таня тотчас почувствовала, что опять страдает, потому что это опять было не простое словцо, а то, что раньше называлось mot.

— Зачем же вы позвали его сюда? — спросила она, имея в виду Целлариуса, выгонявшего Хазина. Ей пришлось повторить, Ольгу кто-то отвлек. — Зачем же вы позвали его сюда?

— А что ему было делать?! — вскипела вдруг Ольга. — Хазин сам виноват. Целлариус держал его ни за что, из милости. Тот два года ходил только получал деньги и делал ему разные пакости. Таскался пьяный по институту, поджег какие-то плакаты… Конечно, у Целлариуса были через это неприятности. Надо иметь хоть каплю порядочности. У Вирхова вот хватило же совести самому подать заявление…

Вирхов смолчал.

— Ну так вот, — продолжала Ольга, отвернувшись и уже тише. — А потом Целлариуса вызвали в первый отдел, сказали, что Хазиным интересуется КГБ, и предложили ему его уволить. Что ему еще остается делать?