Наследство - [21]

Но до Иона, слова старика, похоже, так и не дошли. Потирая кадык, и чуть отойдя от столь неожиданного стресса, он, тем не менее, вновь попытался прямо из ямы завести дискуссию:

– Подожди Кузмич… давай разберемся. Тебе что, внучка пожаловалась? Но я ей ничего плохого не сказал, ей Богу. Я ей чего сказал-то, что надо не в гамаке лежать, книжки читать, а делом заняться каким-нибудь, тебе помочь по хозяйству, вон сорняк как прет…

– Это не твое дело, что и как у нас, на нашей земле, прет. Мы здесь хозяева, мы, понимаешь, я и она, и мы сами решим, что и когда нам делать! – вновь повысил голос Григорий Кузмич. – Да если хочешь знать ее пробабки и за нее и ее детей будущих на сто лет вперед наработались. Моя мать всю свою жизнь в колхозе не разгибая спины вкалывала и ничего от него не имела. Даже этот участок, не ее, а колхозный был, за трудодни, палочки в книжке бригадирской вкалывала. А когда немец к Москве подходил, в поселке всех молоденьких девчонок, в том числе и мать мою в полуторки погрузили и под Наро-Фрминск повезли, окопы рыть, рвы противотанковые, опять же конечно за дарма. Ломы и лопаты дали, понимаешь бабам, девчонкам молодым, ломы… Ты вот мужик молодой еще, а весь изнылся пока яму копал, а там женщины и ныть не смей, долби землю, да не летом, а в октябре месяце.

– Так то война была, надо было Родину спасать, – уверенно вклинился в монолог Григория Кузмича Ион.

– Ух ты, какой! – изумленно протянул Григорий Кузмич. – Прямо как юный пионер рассуждаешь, тимуровец хренов. – А твои бабки-пробабки, где в это время были, в октябре сорок первого, а? На оккупированной территории виноград и яблоки собирали, да посмеивались, радовались, что конец москалям пришел, и гадали, под кем им теперь лучше жить, под немцами, или под румынами. Но над ними, наверное, за всю войну вот так не издевались, ни немцы, ни румыны, как над нашими наша родная власть. Мать моя много про тот трудовой фронт рассказывала. Думаешь, только здесь так было… везде по всей России. Вот теща моя не отсюда родом, саратовская она. Так и ее в сорок втором, так же вот в машину и под Сталинград, на левом берегу окопы рыть заставили, на случай если немцы город возьмут, так на другом берегу обороняться. Так что не вас, а нас власть та в первую очередь гнобила, да и не только советская. Так что за внучку мою все ее прародители столько отпахали задарма и при крепостном и при советском праве, что она имеет полное моральное право целыми днями в гамаке валяться. Вон дворянам как отплатили за то же крепостничество, фактически всех извели и выгнали в слепой ненависти, да не самих крепостников, а их потомков, фактически не винных, а советская власть прежде всего русскому народу не меньше, если не больше задолжала, а сдохла и расплатится уже не может. Потому ни мне, ни внучке моей впереди легкой жизни, увы, не предвидится. Но пока я жив, она тяжело работать не будет, а только в охотку и уж тем более я не позволю всяким посторонним ее тут воспитывать…

10

– Ты меня понял Иоша!? – вновь вызывающе поинтересовался Григорий Кузмич.

Но Ион был совсем сбит с толку столь продолжительным монологом с экскурсом в Историю, которую старик трактовал совсем не так как учили его в бытность шольником и студентом сельскохозяйственного техникума, пионером, комсомольцем, и даже не так как трактовали некоторые его земляки, антикоммунистически настроенные старики-модоване. Последние вообще во всем винили Россию и русских, уверяя что из-за них ввели эти проклятые колхозы, которые окончательно разорили Молдавию. Потому он лишь недоуменно таращил глаза и кривил перемазанную физиономию.

– Ладно, вылезай… Вижу ничего ты не понял. Я с тобой договор разрываю. Хватит, задолбал ты меня своей простотой. Прикину, сколько ты здесь нарыл, и соответственно заплачу, – махнул рукой Григорий Кузмич и, тяжело опершись о землю, поднялся.

– Эээ… как же так, Кузмич? Тут уже почти все сделано, осталось то чуть-чуть, – по-прежнему, не вылезая из ямы, пытался возражать Ион.

– Чего маленько, ты и половины не сделал, три с половиной дня работал, а толку. Нет, мне такая работа не нужна. Вылезай! – вновь повысил голос Григорий Кузмич.

На этот раз Ион проворно выбрался из ямы, его лицо выражало крайнюю растерянность.

– Кузмич… ты это… я все понял… ты это, в общем, я сегодня-завтра закончу… Клянусь!

– Все дебаты закончили. Пошел отсюда и чтобы тебя я больше здесь не видел! Расчет я тебе завтра выдам.

Ион стоял, вид его был жалок: всклокоченный, перемазанный с выступившей на лбу испариной. А на ум Григория Кузмича пришла услышанное им когда-то высказывание некого ученого не то историка, не то социолога: «На Западе свобода и достоинство отдельной личности имеет давние имущественные корни. В той же Америке собственник-фермер еще в 19-м веке встав на своей земле с винчестером в руках чувствовал себя полноправным хозяином, и никто, не шериф, ни губернатор штата, ни сам президент не имели права посягнуть на него и его собственность. А у нас до сих пор люди не чувствуют себя полноправными хозяевами нигде, даже в своих квартирах, потому что любой хулиган, не говоря уж о властьимущих, может почти безнаказанно посягать в первую очередь на мелкого собственника, который фактически не имеет ни права, ни возможности даже защищать свою собственность». Григорий Кузмич усмехнулся, он вдруг сам себя почувствовал таким вот хозяином, только вместо винчестера в руках у него была лопата, а в качестве оппонента не шериф или губернатор, или даже хулиган, а относительно молодой продукт той самой коллективистской системы, которая десятилетиями вытравливала из советских людей это самое чувство собственника, хозяина. Он понимал, что она же в значительной степени лишило его возможности жить своей жизнью, вывихнула мозги смолоду, заставив поверить в эту шестидесятническую физико-лирическую химеру, прожить не свою жизнь… «Ну нет, внучка моя так жить не будет, она ведь такая как я, хозяйка по натуре и будет хозяйкой. Слава Богу, не с голого места начинать будет, ей есть чего наследовать», – подумал Григорий Кузмич и тут же подогнал переминавшегося в нерешительности Иона: