Наследники минного поля - [29]

Анна развела руками:

— Вы что-то неправильно понимаете, мадам Кириченко. Какое у меня влияние? Я тоже завтра выхожу, ничего не поделаешь. Я не слышала, чтобы для кого-то делалось исключение…

Назавтра Анна, таская носилки с камнями под окрики Бубыря, с греховным удовольствием слушала оханье и кряхтенье мадам Кириченко. У неё, похоже, действительно был артрит: она ковыляла, вся выкривившись на правую сторону. Ничего, голубушка, потерпишь. Мусе хуже пришлось по твоей милости. Наслаждайся новым порядком, — усмехнулась Анна про себя. Ей даже весело стало: может, от этих охов, а может, от белёсого пара, поднимавшегося с мостовой. Хотя носилки прямо руки отрывали, особенно когда с ними выпрямляться. Но Анна выпрямлялась: подумаешь, камни таскать. Напугали… Выше голову держать, вот и всё. Весной пахнет, ах, как пахнет весной! И воробьи орут дерзко и радостно, как при всех властях во все вёсны: "выжили! выжили!"

К дому в это время подходил капитан Тириеску. Лаковые его сапоги тоже реагировали на весну: плескали веселые блики на ясном солнышке. Он увидел усмешку Анны и отвел глаза.

ГЛАВА 8

Всё пошло у Муси наперекос той весной. Только наладили было жизнь, какую-никакую, а всё же с "буржуйкой", с едой и даже с относительной безопасностью — и вот, пожалуйста: дети как посходили с ума, все разом. Ещё неделю назад так было хорошо: придёшь с работы, покашляешь условно — а в теплой малой комнатке вся компания конспиративно, без визгов радуется, кидается о тебя потереться. И чаю дадут горячего, и коптилку зажгут. А, пока пьешь, сияют милыми мордами: вот, мол, вся семья в сборе. На улице пускай холодно и противно, и патрули мёрзнут, как их же собаки, а нам всё равно хорошо. Им назло.

А только потеплело, началось. Закапризничали, задурили. Какие-то ссоры у них пошли, уже ей пришлось разнимать Андрейку с Петриком, нахлопав обоих по задницам, чтоб опомнились. А Миша опять завёл своё: что он не похож на еврея, и почему его не выпускают на улицу. А ночью пару раз напугал всех, орал и бился, Муся боялась, вдруг кто услышит. Как зверята, они чуяли весну и беспокоились. И сами не могли ничего с собой поделать. Надо было им орать, и беситься, и бегать. Они с ума сходили взаперти. С ними было то же самое, что с почками на каштанах, и с бездомными котами в развалках, и скандальными грачами, облепившими дочерна деревья на Преображенской. Их так же разрывали могучие, таинственные и опасные весенние силы.

На какое-то время помогли "путанки". Их две тётки продавали на базаре: большие мотки донельзя перепутанных ниток, неизвестно когда ворованных неизвестно с какой фабрики. Эти мотки надо было терпеливо разбирать, стараясь не порвать нитку. И наматывать на картонные трубочки. А тогда уже Анна могла их перематывать на машинную шпульку и шить.

Это все-таки была работа, и дети загорелись: кто ловчее распутает? Петрик вышел в безусловные чемпионы и очень был доволен, что причастен к заработкам. Как стахановец, азартно бил что ни день собственные рекорды: пять трубочек, семь, восемь. Когда дошло до десяти, Маня поймала его на жульничестве. Он под нитки ещё бумажки подматывал, чтоб казалось больше. Его даже не слишком дразнили: какая разница, это ж не на базаре продавать. Всё равно всё тете Ане идет. Сколько есть ниток — столько есть.

Но Петрик утратил к "путанкам" интерес, как и вообще ко всему на свете. Лежал целыми днями на матрасе, ничего не говорил, ничего не просил. И есть не хотел. На Мусины уговоры вяло выхлебывал ложку-другую затирухи или мамалыги, и мотал головой:

— Не могу.

Он слабел на глазах, уже и на ножки вставал с трудом.

— Сыночек, солнышко, что болит?

— Ничего, — отвечал он шёпотом.

От мордочки его, сведённой в кулачок, остались одни глаза. Да и те он неохотно открывал. Мусю корежило ужасом. Умрет, вот умрет дитя! Просто так, и даже не от голода: каша же есть. Невероятными усилиями скомбинировали две банки настоящей немецкой тушенки. У остальных шевелились ноздри, когда вскрыли первую, и пошел по комнатке оглушительный, настоящий мясной дух. Но даже Андрейка не посягал: все знали, что это Петрику. А он отворачивался и опять проваливался в какое-то своё, уже почти потустороннее бытие. И стоило огромного терпения запихнуть ему в рот хоть пол-ложки и проследить, чтоб проглотил.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Но однажды утром, еще только базар успел открыться, Света неожиданно вернулась. И сунула Петрику на одеяло пушистый клубочек, рыжий с чёрным и белым. Клубочек закопошился, он был живой, с лапками и глазками. Он скатился к Петрику под подбородок, и Петрик открыл глаза.

— Это знаешь кто, Петрик? Это морской свинёнок. Это тебе.

— Насовсем?

Этот свинёнок, названный в тот же день Филей, был до того живой, так часто дышал тёпленькими боками, что Петрик заулыбался, зашевелился и тоже пошёл оживать. А Муся только руками развела, вернувшись к вечеру: её прихода даже никто не заметил. Петрик стоял на четвереньках, остальные толпились над ним, толкаясь головами. Выяснялось очень важное обстоятельство: станет Филя есть картофельные лушпайки или нет?

Света этого Филю выиграла в карты. Он был сыночком известной учёной морской свинки, которая предсказывала судьбы на Привозе, доставая тугие рулончики бумаги с записанными мелким почерком предначертаниями звёзд. Удивительное ли дело, что часть звёздного всемогущества передалась Филе по наследству?