Наследники минного поля - [18]
И Бубырь пошел-таки вниз, загремел там дровами, а потом, конечно, взвыл не своим голосом. Вылетел он оттуда явно не с той скоростью, с которой намеревался. Потому что, яростно вцепившись ему в плечо, на нём висел глухо рокочущий Гав. И, хотя Алёша очень хотел, чтоб Гав успел перехватить Бубыря за горло, он сообразил, что румын запросто может выпалить из своего пистолета, и заорал:
— Пиль! Беги!
А из подъезда отозвался Светин зов:
— Гав! Гав!
Тут уж пёс рванул к подъезду огромными скачками, а Алёша сел на землю и разрыдался:
— Собачка! Моя собачка!
Из-под пальцев он любовался на Бубыря: Гав успел-таки его основательно подрать, и тот крутился на месте, подвывая и размазывая кровь.
Анна, не посвящённая в заговор, вполне натурально трясла Алешу за плечи:
— Откуда там это чудовище, Алёша? Алёша!
— Моя собачка, — заливался Алёша слезами из слюней, которые он успел наплевать в ладонь, — она теперь убежала!
Румын хохотал, и его денщик тоже. Они просто за бока держались, и Бубырь, не дождавшись сочувствия, потащился к своему подъезду. За дощатым столом под каштанами, на котором когда-то по вечерам мужики двора играли в домино, сидели румынские солдаты, делили пачки табака. Они тоже хохотали теперь, мотая головами в дурацких своих пилотках, и с ними хохотали высунувшиеся из окон жильцы, и смех отдавался в ледяном колодце двора.
Анна в сердцах ухватила Алёшу за шиворот и пихнула в дверь:
— Марш домой, хулиган!
Но капитан Тириеску мягко взял её под локоть:
— Не сердитесь на ребенка, мадам. О, я понимаю: я сам хотел собаку, когда был мальчик. И моя бедная мама тоже мне не позволяла. Ах, детство, детство, оно так скоро проходит. "Соба-чка" — вполне чисто повторил он уже по-русски, и снова засмеялся.
Ещё много месяцев румынские солдаты, стоящие в их дворе, видя Алёшу, говорили: "соба-чка" и ухмылялись. Видимо, были благодарны за доставленное удовольствие. Трудно сказать, почему, но что-то смягчилось в отношениях расквартированных во дворе румын и жильцов после этого общего смеха. Может, потому, что смех на всех языках звучит одинаково. Может, потому, что обе стороны, как оказалось, равно презирали Бубыря. А теперь, после ложной тревоги, румыны ему не особенно и верили. Квартиры больше они не обыскивали: какие тут могут быть "партизанен"? То есть, вообще в городе могут быть, но не в "нашем дворе". Обжились, освоились и почитали себя счастливыми: у каждого ли солдата есть "наш двор" на такое долгое время? Тут в спину не стреляют. Тут, если кто в подвале и сидит, то "соба-чка".
И, хотя Бубырь похаживал в префектуру и даже имел какую-то постоянную работу в одном из многочисленных новых учреждений, все знали: лушпайка он, а не начальство. А во дворе постепенно начались с румынами торговые отношения: у румын была еда, у жильцов ещё оставались кой-какие вещи. К торговле и обменам румыны проявляли большой интерес. И даже азарт. Будто и не фашисты вовсе, а нормальные люди.
Виселицы всё стояли, и с них долго, долго, не снимали окоченевшие на морозе тела. Газеты выходили с указами один свирепей другого. Про катакомбы тоже: кто знает, где туда входы — сообщить, за сокрытие — расстрел. И патрули хватали прохожих просле десяти часов вечера. И опять гнали в гетто, на этот раз в Дальницкое, оставшихся евреев. Ими же была заполнена до разрыва городская тюрьма.
Но, каким-то образом, в глазах населения двора произошло разделение: те, что вешают, и устраивают облавы на базарах — это другие румыны. И вообще немцы. У них же всем заправляют немцы, даром что Транснистрия. А "наши" румыны, те, что тут живут, они почти безобидные. Жуликоватая нация, что и говорить. И торгаши похлеще наших. Хоть что продадут и выменяют, как только до сих пор при оружии…
Но отдают картофельные очистки дворовой мелкоте, и по вечерам поют что-то грустное, и вообще у них, по временам, совершенно человеческие лица.
А всё-таки все девочки-подростки во дворе оказались больными: у кого было зелёнкой перемазано лицо, а у кого наглухо, через нос, забинтовано. Солдатское дело известное, а бережёного Бог бережет. Но когда семнадцатилетняя Рита из четырнадцатой квартиры беречься не стала, а, наоборот, завертела кудри штопором и стала пропадать по целым дням явно не на базаре, её никто особенно не осудил. Одна девчонка, с безногим дедом — как ей крутиться?
Все-таки этот коридор надо было разведать. Алеша был почти уверен, что именно бабы Дусин ход в катакомбы и обозначен на второй странице плана лиловым крестиком, на других выходах таких крестиков не было. А если принять эту гипотезу, то выходило, что спуститься по коридору, дойти до развилки и взять вправо — и там кружок, над которым надписано "колодец". Вот было бы здорово воду снаружи не таскать! А ещё за два поворота — выход, отмеченный галочкой. Это ж можно будет незаметно всех вывести, а там — найдем пустую квартиру, тетя Муся начнёт как-нибудь зарабатывать, а малыши будут сидеть у печки. И помыть их можно будет, наконец, и обстирать по-человечески. Чтоб не прятать за ширмой детское бельишко, сдёргивая с веревочки каждый раз, как мужские шаги в дверях. А то, легко сказать — троих укрывать. А обеспечение? Они с мамой уже из сил выбиваются.
Они - ОДЕССИТЫ. Дети "жемчужины у моря", дети своей "мамы". Они - разные. Такие разные! Они - рефлексирующие интеллигенты и бунтари- гимназисты. Они - аристократы-дворяне и разудалый, лихой народ с Молдаванки и Пересыпи. Они - наконец, люди, вобравшие в себя самую скорбную и долготерпеливую культуру нашего мира. Они - одесситы 1905 года. И страшно знающим, что ждет их впереди. Потому что каждый из них - лишь искорка в пожаре российской истории двадцатого века. Снова и снова звучат древние горькие слова: "Плачьте не о тех, кто уходит, но о тех, кто остается, ибо ушедшие вкушают покой...".
«Стихотворения» — самый полный на данный момент поэтический сборник Ирины Ратушинской. В него вошли уцелевшие ранние стихи, стихи, написанные во время ареста и в заключении, а также стихотворения последних лет, ранее нигде не публиковавшиеся.Тексты приводятся в авторской редакции.Распространяется с разрешения автора и издателя. Бумажную книгу можно заказать здесь: http://bastian-books.livejournal.com/6336.html. Издание Ё-фицировано.
«Все описанные в книге эпизоды действительно имели место. Мне остается только принести извинения перед многотысячными жертвами женских лагерей за те эпизоды, которые я забыла или не успела упомянуть, ограниченная объемом книги. И принести благодарность тем не упомянутым в книге людям, что помогли мне выжить, выйти на свободу, и тем самым — написать мое свидетельство.»Опубликовано на английском, французском, немецком, шведском, финском, датском, норвежском, итальянском, голландском и японском языках.
Ирина Ратушинская, отбывающая ныне за свое творчество семилетний лагерный срок, — сильный и самобытный поэт, наследующий лучшим традициям российской поэзии. Однако большинство ее стихов до настоящего времени было рассеяно по страницам эмигрантской периодики и не собрано с должной полнотой под одной обложкой…Сборник «Вне лимита» — наиболее объемное на сей день собрание избранных произведений поэта, вобравшее и ее лирику, написанную до ареста и в заключении.Сборник снабжен подробным биографическим комментарием.Составитель и автор послесловия Ю. М. Кублановский.Посев1986.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.