Наследники минного поля - [14]

Ещё не шли по Мясоедовской люди с тревожными глазами, надев на себя всё тёплое, не тащили узлы и детские коляски с пожитками, не вели закутанных до носов детей — под первым снежком, падавшем безучастно на них и на конвой. Первая отправка в гетто назначена была только на послезавтра. Но Муся представляла себе, как это будет, очень точно: и про конвой, и про собак. Потому что Яков ей рассказывал, как их гнали в лагерь этапом, и как собак спустили на отставшего старика, и как он кричал, пока они его ели…

А уж что будет в гетто — она не представляла. Если об этом не думать, надеялась она, то и пронесет. Они же не евреи, Яков и то по паспорту — русский, и дети не очень похожи, только что темноволосые. А Петрик так и вообще похожим быть не может.

Но, оказалось, что не пронесло. И что-то решать надо было быстро. В этот же вечер. Детей уложили на диване всех втроем, навалили на них ватное одеяло поверх шерстяного, и из комнаты, после недолгого сдержанного хихиканья и придушенных визгов, не раздавалось никаких звуков. Набегались за день.

В гетто, настаивала Анна, отправляться безумие. По документам все трое русские, это раз. Мало ли что может болтать мадам Кириченко, почему обязательно поверят ей, а не детским метрикам. Якова тут нет, а посмотреть на Мусю — блондинка, и даже брови с ресницами светлые. Муся — то не еврейка, это же сразу видно.

— Но Маня все-таки похожа, Анечка, вот я чего боюсь. И другие соседи могут сказать, Яков тут жил с дореволюции, его все знают…

Из горького опыта обе знали, что и советская власть скорее верила доносам, чем прочим бумагам, так чего же ждать от этой. А Муся, как сумасшедшая, схватила Анну за руки, прижала их к груди и воспаленно залопотала уже невесть что:

— Анечка, слушай, Петрик же тут вообще ни при чем. Яков тогда в командировку ездил, когда я Маню рожала, а я же дома разродилась, а тут как раз он возвращается, тряпки разматывает и сует мне Петрика, говорит, будут у нас двойняшки. Тогда же, помнишь, голод по селам устроили, ну, когда в колхозы загоняли… и какая-то баба до поезда добралась и Якову Петрика сунула, чтоб дитя с голоду не померло. Он вообще у нас украинец, он ни при чем… Ну поверь мне, ну честное слово… Мы с Яковом скрывали, конечно, зарегистрировали как близнецов… и детям не говорили, только мы двое и знали. Если я пойду с Маней в гетто, ты Петрика к себе возьмешь, правда? Я вам всё, всё оставлю, Анечка!

Анна, ошарашенная этой историей, не знала, что думать: правда? неправда? Но попыталась привести Мусю в разум:

— Муся, детка, я тебе верю, ну не реви. Нет, ты не реви, ты меня слушай.

Муся, конечно, всё равно хлюпала, закрываясь руками, но слушала внимательно, Анна это чувствовала. И уговаривала со всей возможной убедительностью:

— Вот сама подумай: кроме меня — кто тебе теперь поверит? И Петрик с Маней — никогда б не подумала, что не брат и сестра: и тёмненькие оба, и глаза карие… ну кто поверит? Раз так получилось, то уже получилось, и дети теперь под угрозой оба. И чтоб я больше не слышала про гетто, и ни Маню туда не пущу, ни тебя, дурочку. Завтра, как стемнеет, спрячетесь все трое к нам в подвал — не тот, что под прихожей, а тот, что рядом с палисадничком, где дрова. Он, конечно, прямо под окнами, но Алёша всё время туда лазит, дрова заготавливает. Он вам туда будет носить пить. И еду. А потом придумаем. Найдем пустую квартиру, далеко отсюда, а документы у вас в порядке. Только пересидите эту отправку, и все в порядке.

— А если подвал обыщут? — спросила, хлопая мокрыми ещё глазами, Муся.

— А у меня румынский офицер на постое, кто туда полезет? Я его ещё попрошу заступаться за беззащитную женщину, у него, кажется, претензия изображать джентльмена. На лучшем французском попрошу, как-никак дама из дворянской семьи.

Так они и сделали. Алёшу, как оказалось, посвящать в дело утром не понадобилось: он с обезоруживающей прямотой признался, что не спал и подслушивал. Целый день он крутился возле подвала: выволок оттуда обломки стульев и рубил на виду у всего двора. Денщик даже помог ему расправиться с особо упругой гнутой спинкой, которая отскакивала от топора, как пружинная. Алёша одарил его благодарной детской улыбкой и, в свою очередь, помог ему разобраться, как зажигать кухонную плиту. Она у Петровых была с фокусами.

Анна с денщиком тихо-мирно разбирались с вещами: одну кастрюлю — им с капитаном, одну — ей с Алёшей, кофейник — туда, чайник — сюда. Потом денщик варил офицерский обед, а Анна оборудовала себе кухоньку в прихожей: там была летняя плита, поменьше, но зато и пожиравшая меньше дров. Её давно использовали только как подставку для примуса. Но когда кончился керосин, Анна порадовалась, что в тридцать пятом году Павел не позволил Олегу, тогда ещё пионеру, стащить в металлолом все колосники, конфорки и прочие её металлические части. Где они теперь, Павел и Олег? Воюют где-то под Москвой? А газеты пишут, что Моква уже окружена…

А мы газетам верить не будем, все газеты врут и всегда врали, и советские, и фашистские. Мы лучше ширмы поставим в "холодной", отгородим угол с диваном и кроватью, а то неудобно. Всё-таки проходная, как спать ложиться? И посмотрим, как там Алёша.