Наследники - [13]

— А что, это возможно?

— Думаю, что нет, Жан. Я уже умер однажды. Теперь живет лишь видимость меня. Призрак. Можно запугать призрак?

— Я не уважаю мистику, как инженер, атеист и реалист. Не играйте мне Шекспира, Оноре.

Француз рассмеялся:

— А вы совсем не де Бреби. И не русский медведь. Вы лиса, Жан.

— Не будьте обезьяной, Оноре, — рассмеялся и Овечкин. — Не повторяйте глупостей. Я человек. И вы тоже. Совсем не призрак. Кстати, ле Гран Эритье. Вот только я так и не понял: наследник чего?

— Действительно, Жан, чего?…

— Мы просто люди, Оноре. Как бы ни пыжились, что бы о себе ни думали, какие бы должности ни занимали. Весь вопрос в том, какие люди? От этого зависит все и в нашей жизни, и в мире.

Оноре не отрываясь смотрел на Овечкина.

— Ах вы мой агитатор… «Сила и свобода — вот что делает человека прекрасным». Так сказал Жан-Жак Руссо. Понимаете: все или ничего! Наверное, к этому стоит стремиться.

Это «наверное» здесь смазало и «силу», и «свободу», и даже стремление.

— Сила и свобода делают человека прекрасным? — медленно повторил Овечкин. — Вы уверены, что это Руссо?

— Конечно.

— Странно.

— Что?

— Да ведь это фашизм, Оноре, если без обстоятельных разъяснении. Какая сила, для кого и чего свобода, каким путем обретенные? Разве каждый человек может быть сильным, а слабый не может быть прекрасным? Я могу предложить вам еще десятки вопросов, но, по-моему, и без них афоризм рассыпается. А в чистом виде он фашистский. Вам импонируют фашистские идеи?

— Я ненавижу фашизм, как любое насилие. Всякого насильника я готов размазать по стене.

— Но тогда вы сами становитесь насильником, — рассмеялся Овечкин. — Так как же с «силой и свободой»?

Оноре усмехнулся:

— Вы мне нравитесь, Жан. Хотя, честно скажу вам, смущаете. Силу и свободу я понимаю, вероятно, как и Руссо, применительно только к личности.

— Так, наверное, не бывает…

Оноре рассмеялся:

— Сильно вы мне усложняете жизнь. До вас все, кажется, выглядело проще.

— А что я усложнил в вашей жизни? — искренне удивился Овечкин. Он не знал, как принимать слова Оноре — как упрек или похвалу.

— Что-то. В сорок я решил: все или ничего. И много лет твердо шел этим путем.

— Вы сделали открытие, Оноре?

— Если бы не было нашей с вами поездки в джунгли и той женщины, Жан, я бы, наверное, ничего не сказал вам. Но сейчас скажу: да!

— А почему бы не сказали прежде?

— Потому что потому. Вы все были для меня одинаковыми.

— Кто «вы»?

— Все! Сумасшедшие титаны. — Он снова рассмеялся. — А вы оказались совсем не медведем, а милой лисой… Нет, конечно. Котом, простодушным, добрым, но решительным. Или это и есть медведь?

Овечкин озлился:

— Послушайте, Оноре, перестаньте паясничать! Не стройте из себя полубога. Вы обычный, причем уже не очень молодой человек. К тому же рыжий…

— О!

— А рыжие, говорят, неудачливы.

— О! Вуаля!

— Вам известно, что вокруг вашего… нашего дома бродят вооруженные люди?

— «Корреспондент»?

— Нет, Оноре. По всей вероятности, просто бандиты.

Француз задумался, покачал головой.

— Что ж, вполне возможно. Вы боитесь этих черных мусульман, Жан?

— А вы кто — воинствующий христианин, крестоносец?

— Я безбожник, Жан. В отличие от вас, атеиста. Кстати о крестоносцах: знаете, во французском языке одним словом определить человека, совершающего убийство, можно, произнеся название мусульманской секты ассасинов.

— Вы считаете отсюда, «ассасэн» — «убийца»?

— Вполне вероятно, что даже убийц во Христе — крестоносцев — эти мусульмане заставили содрогнуться.

— Ну, вы-то у нас совершенно бесстрашный…

— Да, Жан, им меня не запугать. К тому же я знаю, что меня они не убьют. А вот вас…

— Меня?!

— Да, Жан, вас, — неожиданно жарко сказал Оноре, придвигаясь к Овечкину через стол. — И тогда я себе этого не прощу! Как ни странно, но меня сейчас больше всего волнует именно это…

ВЕЧЕРНИЕ РАЗГОВОРЫ

В служебном кабинете

— Наверное, было ошибкой, Гарри…

— Ладно, Мак, не будем обсуждать ошибок. Бумаги в чистом виде всегда надежнее людей.

— Да, Гарри. Но он не так прост. Все его бумаги у какого-то юриста. Пакет будет вскрыт и его содержимое опубликовано сразу же, если с ним что-нибудь случится.

— Значит, все закончено?

— Вероятно.

— Планы?

— Возможно, он намеревается связаться через старых дружков, того же физика-атомщика Луи Кленю, со своим правительством и заполучить что-то еще кроме большого куша.

— Логично. Дальше.

— Его поставили в известность, что все рассказал нам сам Луи Кленю, по доверчивому попустительству которого и стал возможным эксперимент. Он должен был понять, что это именно так.

— Результат?

Мак беспомощно развел руками.

— Чего он, собственно, хочет? Он фанатик-националист, маньяк? Кто?

— Из знатной семьи. Единственный сын. Участник ядерной программы и французских испытаний атомной бомбы в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году…

— Я это знаю. Почему такое уединение при его возможностях?

— Во-первых, вероятно, желание самому реализовать свою идею. Крайне самонадеян. Во-вторых, какая-то любовная история. Семья решительно воспротивилась его браку, слишком решительно. И он порвал с нею.

— С женщиной?

— С семьей. Женщина, кажется, сама ушла.

— Что стало с этой женщиной, кто она и где сейчас? В таком деле «кажется» — непростительный прокол, Мак.