Наследники Фауста - [8]

Нечистый говорил, как шелком вышивал, — гладко и свободно, по всем правилам риторики. Он мог бы и не трудиться. Я уже приняла решение. Я знала из книг, сколько усилий прилагали иные ученые люди, чтобы призвать духа и задать ему вопрос. Мне ли, ничтожной, прогонять того, кто явился сам?! Это было бы все равно что швырнуть об пол алембик с драгоценной тинктурой.

— Как мне называть вас? — спросила я. Дух довольно осклабился.

— Отлично, дитя! Отчего-то все обращаются к нам на «ты», не делая различия между демоном и скотом. Тем приятней слышать вежливое слово! Мы были с твоим отцом большие приятели, можно сказать, братья, он иногда запросто звал меня кумом. Не будет ошибкой, если ты станешь называть меня Дядюшкой. Я ничуть не претендую на родственную близость, единственно как приятное обращение… Кстати сказать, почтенная Лизбет вдова, и сейчас мне пришло в голову, что мы с твоей тетушкой составили бы славную пару!

Из всего этого шутовства я заметила себе только, что своего подлинного имени нечистый раскрывать не желает. Что ж, не очень-то и хотелось.

— Хорошо. Пойдемте, Дядюшка.

Так, за руку с ним, я покинула переулочек перед собором.

Глава 4

Подведя меня к боковой двери трактира «Рога и Крест», Дядюшка поднял перед собой руку, сжатую в кулак, дунул, разжал пальцы и выпустил из ладони тяжелое черное покрывало, какие носят вдовы.

— Накинь это, Мария. Тут слишком много любопытных глаз.

Тонко спряденная шерсть была мягкой на ощупь, но никак не призрачной: теплая, нежно колючая. Я покрыла голову и поблагодарила. Трюк мне понравился. Я не чувствовала страха, но, впрочем, была настороже и старалась потихоньку припомнить все, что знала о кознях дьявола.

Комната над залом была самой обычной трактирной комнатой, разве только большой. В камине дотлевали угли. Мышь — маленький комочек тени — метнулась под лавку, когда Дядюшка, щелкнув пальцами, зажег свечу. В желтом свете стало видно, что убранство сих покоев все же не вполне трактирное. Аррасская ткань на полу, окно завешено и альков задернут пологом. На столе — оплетенная бутыль, два кубка венецианского стекла, паштет, недоеденный и пронзенный ножом, и некий предмет, укрытый цветным платком.

— Ты еще не ужинала? — заботливо спросил Дядюшка.

— Я не голодна. — Это была чистая правда. Даже забудь я об опасностях, подстерегающих тех, кто делит трапезу с чертом, — напряжение душевных сил уничтожило голод, а тут еще темные углы и серный дух, смешанный с чадом… — Я жду рассказа.

— Сию минуту. Я, с твоего позволения, выпью. В горле сохнет, а речь предстоит длинная.

Запах винограда распространился от топазовой струи, в которой сверкнуло свечное пламя. По меньшей мере половина бутыли, как мне показалось, перешла в кубок, а затем нечистому в глотку.

— Ну вот, теперь можно и побеседовать, — сказал он, утерев широкую пасть. — Слыхала ли ты, Мария, о докторе Иоганне Фаусте из Виттенберга?

— Как не слыхать, — я невольно усмехнулась.

— Сильно ли ты удивишься, если я скажу тебе, что сей достойный человек и есть твой отец?

Слов для ответа у меня не нашлось; полагаю, мой глупый вид в полной мере изобличал мое недоумение. Это было все равно как если бы он сказал, что отец мой — святой Никлаус или бедный Герман из деревенской песенки.

Доктор Фауст, герой страшных и потешных небылиц, какие рассказывают зимним вечером за рукодельем! Тот, кто продал душу черту за великую мудрость и колдовское искусство, кто был богословом, а стал чародеем! Тот, кто привораживает девушек и исцеляет юношей от безнадежной любви; тот, кто подарил студентам бочку вина, которая сама выбежала из погреба; кто забросил на вершину сосны несчастного монашка, кто сожрал воз сена у злобного крестьянина, не распознавшего в пешеходе великого мага! Тот, кто за одну ночь переносится в Англию и возвращается обратно, тот, кого принимают князья, желающие позабавиться дивными чудесами…

— Принимали, — прервал мои мысли Дядюшка. — Подымай выше — сам император, бывало, не брезговал… Но нынче ровно неделя, как доктор Фауст скончался. — Он расправил повязку на рукаве и горестно вздохнул. — В окрестностях Виттенберга шепчутся, что душу его забрал черт… пф! Добрые бюргеры, как обычно, заблуждаются. Черт остался на бобах, в тоске и одиночестве, не получив никакого возмещения за дважды двенадцать лет верной службы. Я, право, не думал, что разлука с человеческим существом способна так опечалить. Верь, не верь… Ладно, оставим это. Я обещал рассказать тебе о прошлом.

Он больше не гримасничал, казался слегка захмелевшим и грустным: сидел, наклонясь над столом, прищелкивал смуглыми пальцами в перстнях и время от времени поднимал на меня глаза, подернутые влагой, как бы желая убедиться, что я слушаю. Я снова ничего не сказала. Так он не шутит, не прибегает к аллегории, он говорит всерьез, что я — дочь «великого нигроманта»! И мой рассудок не находит опровержения. Это могло быть… А могло и не быть, ибо нечистый хитер и лжив. Успокойся, Мария, не спеши. Послушаем, что он еще выдумает.

— Ты, вероятно, слыхала, что Фаустов было двое, и оба, разумеется, колдуны и безбожники. А пошло это от того, что самой первой службой, которую я сослужил твоему отцу, было возвращение молодости. Пустяковый трюк, совсем пустяковый. Ослоухие ученики Гиппократа полагают, что для него необходима помощь всех кругов ада, но, по правде говоря, с этим делом способна управиться даже старая глупая ведьма, не совсем еще ослепшая. Когда мы встретились, Иоганну было… впрочем, неважно. Я предупредил, что молодость лишит его докторских степеней и всех привилегий, начиная от университетского жалованья и кончая правом называть своими собственные блестящие труды. И все же он осмелился. — Дядюшка значительно поднял палец. — Да, Мария, он не отказался. Он простился с богатыми пациентами… Надобно тебе знать, что Иоганн был врачом, доктором медицины, как твой наставник. Он покинул стезю богослова отнюдь не по моей вине — это произошло задолго до нашего знакомства…Простился со славой исцелителя, с правом читать лекции — со всем, чего достиг прежде. Никто в Виттенберге, за исключением двух-трех мальчишек-неучей, не признал бы в пригожем молодом человеке знаменитого доктора. Он стал никем, хуже того, самозванцем, «тем, кто нарекает себя Фаустом-младшим». И я скажу тебе, Мария, что Иоганн не жалел о своем выборе. Ему были дороже лишние годы, сила, молодость и ясность мысли, чем доброе мнение ученого мира. Таким он был, твой отец.