Наследники Фауста - [41]

— Я понимаю.

— Правда?! Ваш отец, помню, ответил на это, что меня вводит в заблуждение человеческий облик, который принял дух, и что следует воспринимать его не как удачливого соперника в ремесле, но как часть природы, а принудить его к ответу — все равно что произвести удачный опыт. Он никогда не выражал сомнений по поводу того, кто здесь над кем проводит опыты… ох, простите, верно, и этого мне не следовало говорить. Нет, тогда я тоже нисколько не сомневался в могуществе доминуса Иоганна, я восхищался им тем более, чем лучше сознавал, с какой ужасающей силой он борется! Но сам я не желал следовать за ним по его пути. Из трусости, из гордости — неважно, в конце концов. Говоря коротко, я не докучал доминусу просьбами научить меня повелевать духами, а что до молодости и второй жизни — я тогда больше завидовал старым, чем молодым. Может, поэтому он был со мной откровеннее, чем с другими. Однако о том, как он намеревается избежать проклятия, доминус никогда не говорил. Как-то раз я набрался храбрости и предложил ему свою помощь — все силы, сказал я, все вплоть до последней капли крови и самой жизни! — он поблагодарил и не попросил ни о чем.

Семь лет он прожил в Виттенберге, и страсти накалились до предела. Он вновь уехал, чтобы не сказать — бежал. Опять я ждал писем и ловил слухи. Колдун Фауст посажен в тюрьму в Батенберге, в Эрфурте от него отрекся покровитель, Фауст завладел короной Великого Могола… Слухи превращались в сказки, не успев миновать стадию холерного бреда, и немного было от них проку.

Господин Вагнер теперь говорил медленно, как бы с трудом подбирая слова, и уж вовсе не весело.

— Я увиделся с ним снова только минувшей зимой, когда подходил срок, означенный в договоре. Он не появился в городе, а вызвал меня письмом в Пратау — есть тут такая деревенька, десяток домов и постоялый двор. Эти годы трудно дались ему — он был почти таков, каким я увидел его в первый раз, у старого Эриха. Я привозил ему то, о чем он просил, — колбы и реторты, перегонные кубы, некоторые вещества, по совокупности которых я не мог догадаться о замысле эксперимента. Он работал круглые сутки, глотал крупинки мышьяка, пил отвар каких-то арабских зерен. Когда я снова пристал к нему с вопросами, он ответил: «Я освобождаю свою кровь».

Я вскинула голову и вопросительно взглянула на него.

— Да, полагаю, он подразумевал именно это. Изменить состав крови, которой подписан договор, и тем самым освободиться от его власти — вот чего он хотел.

— Разве это возможно?

— Медицина не отрицает такой возможности. Кровь больного человека отличается от крови здорового, кровь старика — от крови молодого. Впрочем, магический состав крови — это должно быть нечто совсем иное. Известно, что кровь — та самая субстанция, которая дает наиболее полную власть над человеком, вне возраста, вне превратностей жизни, вне его желания, — а если по его желанию, если кровью подписан договор, тогда эта власть возрастает стократ. Многие уверяют, что именно кровь сопрягает душу и тело, потому иногда потеря или порча крови приводит к смерти, и в крови же скрыты причины душевных болезней… Ну, по правде, это темная область, где слепы и врачи, и маги, но все же у доминуса Иоганна была надежда.

Когда прошла неделя или дней десять после его приезда, в одно из моих посещений он сказал, глядя в пол: «Ты, помнится, предлагал мне свою кровь?» Ему нужна была примерно кварта. Почему и на что ему понадобилась кровь, доминус не пожелал объяснить, и сам я не спрашивал. Тогда же он отправился в город, к нотариусу, и снова, как некогда, вручил мне дарственную на дом — вот на этот самый дом. Послушания у меня с прежних времен поубавилось, и теперь он сказал мне правду: что готовится к смерти. А затем с усмешкой добавил: «Если же все обойдется благополучно, погощу у тебя».

Поселившись в этом доме, я начал всерьез заниматься магией: он запрещал мне, но я боялся за него и хотел знать… Ясно, что не любое изменение крови освобождает душу из-под власти тьмы, рассуждал я, но не менее ясно, что подобные изменения существуют. Возьмем случай, когда отъявленный грешник, перенеся болезнь, становится святым: словно его демоны отступились от него, как отступается оспа от того, кто ею переболел.

— Он никогда не думал о… покаянии?

— Церковное покаяние грозило костром если не ему, то его трудам. Потом, насколько мне удалось понять, нечистый угрожал ему страшной смертью в случае, если он осмелится… «Не душу, так жизнь». Договор и вправду делал это возможным.

— «Душа или тело, плоть или кровь…»

— Да. Но я не хотел сказать, что он пренебрег спасением души из страха перед смертью. Надо было знать его… Он пожелал взять с бою и душу, и жизнь, и считал этот поединок своим. Он отвергал любую помощь — и мою, и тем паче виттенбергских богословов, бывших его коллег, — и он знал, что делает.

Я никак не закончу, Мария, но осталось всего несколько слов. Ему это удалось. Срок договора истек, а он был жив и свободен. Ручаюсь, что свободен. Брат францисканец не появлялся, и доминус Иоганн был доволен — это никак не могло быть притворством раба! Выглядел он страшно изнуренным — вырываясь от нечистого, душа едва не покинула тело, — но все же ему это удалось. Потом настало лето, и… Я пришел к нему с утра, и мы провели вместе целый день, он говорил только про химию и медицину, избегал любого упоминания о магии. Вечером, когда солнце уже садилось, он вдруг попросил меня принести пива от здешнего крестьянина, живущего по соседству: дескать, на постоялом дворе подают гнусное пойло, от которого он чувствует себя больным. Он был еще очень слаб, и я ничего не заподозрил. Это теперь я вспоминаю, что говорил он странно, слишком уж ласково, и руку мне пожал, будто прощаясь… Господи, неужели он знал? Знал день, час, а я… Поздно, но как я себя кляну, что не послал за пивом мальчишку… Я же мог остаться с ним, мог… хоть что-нибудь…