Старик Гарушин вскочил.
— Открыты! — вскрикнул он. — Карты открыты! Я старый негодяй, честолюбец, обманщик! Меня надо презирать, оскорблять и это только справедливо. Да что же ты думаешь обо мне? — вдруг взвизгнул он. — Деньги наживал, людей душил, локтями работал. Да! Я работал, наживал, душил. Но почему я это делал? Ага! Это надо знать! И меня душили, и меня локтями затирали.
Он взъерошил волосы и высоко закинул голову.
— Надо многое знать, чтобы судить! — добавил он.
— Я не хочу тебя судить. Эти сцены утомительны! — холодно заметил Александр.
— Нет, ты судишь! — кричал старик. — Но по какому праву? Чем ты лучше меня? Больше ты знаешь? больше ты пережил… перестрадал? Как же! Всё это я сделал за тебя. Я! Да, я перестрадал… Я оградил тебя от всего, я дал тебе цветы и взял себе тернии. Разве меня кто-нибудь баловал? Любил? Жалел? Но я свыкся… У меня нет человека, на которого я мог бы указать и подумать с уверенностью: это друг. У меня есть враги, их много… Есть люди, которым я нужен, или могу понадобиться; но человека, который бы любил меня немного, который знал бы меня — такого нет. И признаюсь: от тебя я ждал другого отношения… От тебя…
Он стоял перед Александром, выкрикивал свои фразы и сильно жестикулировал.
— Я платил злом за зло, я пригибал тех, кто прежде сидел у меня на шее, я защищался, — кричал он, — и не тебе, моему сыну, судить меня!
— Это утомительно! — со вздохом повторил Александр Петрович. — И так же нелепо, как сцена ревности.
Пётр Иванович тяжело дышал, но мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его опять приняли испытующее, насмешливое выражение.
— Скажи лучше отцу, как подвигаются твои дела, — почти весело спросил он. — Скоро думаешь объясниться? Княжна, говоришь, достаточно подготовлена? Влюблена, может быть? Как? Что?
Александр Петрович нисколько не сомневался в том, что предложение его будет принято, но сделать решительный шаг он, однако, медлил. Он замечал, что княгиня, видимо, переменилась в отношении к нему и стала гораздо любезнее, почти ласковой, но сама Вера, её манера держать себя и даже одеваться раздражали Александра. Иногда он позволял себе делать ей замечания.
— Этот цвет не идёт к вам, княжна, — сказал он ей однажды.
Она подняла на него удивлённые, недоумевающие глаза.
— У меня нет желания одеваться к лицу, — сказала она.
— Я заметил, что некоторые женщины ставят себе это в заслугу, — процедил сквозь зубы Гарушин. — За границей женщины оттого так обаятельны, что владеют искусством одеваться. У нас в России безвкусица и распущенность до такой степени портят их, что их и сравнить нельзя с иностранками.
— А вы, кажется, ставите это искусство очень высоко? — задорно спросила Вера.
— В жизни женщины оно важно. Женщина должна быть кокетка, — убеждённо заявил Гарушин.
Вера насмешливо улыбнулась.
— У вас очень определённые взгляды, — сказала она.
— Каков есть, — холодно ответил он. — Выше лба не прыгнешь, я и не стараюсь…
После каждого подобного разговора Вера враждебно следила за Александром, и глаза её задорно и насмешливо блестели.
Старый князь прихварывал и часто жаловался на головную боль. Иногда, среди разговора, он вдруг забывал какое-нибудь самое обыкновенное слово, искал его, сердился, наконец, заменял другим, совсем неподходящим. Софья Дмитриевна не придавала значения его нездоровью, и только одна Вера, словно обрадованная возможностью отвлечься от собственных тяжёлых дум, вся отдалась заботливому уходу за отцом. С некоторых пор она замечала в нем неуловимую перемену: ей казалось, что к его обычной приветливости и ласковости присоединилась ещё какая-то несвойственная ему вдумчивость; он мало говорил, улыбка его стала рассеянной, и в глазах залегло незнакомое грустное выражение. Вера приходила читать ему вслух. Он слушал её, сидя в большом, удобном кресле, и потом тянулся к ней и гладил её по плечу или по руке. Чаще обыкновенного говорил он ей:
— Моя девочка, моя бедная девочка!
Веру, ставшую очень впечатлительной и нервной, эта ласка трогала до слез, но она старалась подавить своё волнение и улыбалась отцу натянутой улыбкой.
— Стар становлюсь, Верочка! — говорил иногда старик.
— Пустяки, папа! Ты у нас молодцом! — успокаивала его дочь. Она видела в его лице тревогу, невысказанный вопрос, не понимала их и опять улыбалась ему. Он глядел на неё пристально, потом отводил глаза и часто неожиданно засыпал.
Когда князь не выходил из своей комнаты, все домашние считали своим долгом навестить его. Княгиня целовала его в голову, садилась на диван и спрашивала, благосклонно улыбаясь:
— Ну, как ты себя чувствуешь? Как спал?
Князь ловил её руку, целовал её в ладонь и уверял, что чувствует только небольшую слабость.
— А твоя мигрень? — спрашивал он озабоченно.
Приходил князь Андрей. Он растягивался в кресле, щурился и говорил о том, что духота мешает ему спать по ночам. И, действительно, его красивые глаза часто бывали красны и казались утомлёнными. Забегал Дима, бесцельно кружил по комнате минуты две и затем исчезал. Маров стучал в дверь, входил на цыпочках, слегка горбясь и улыбаясь сладкой улыбкой, рассказывал только что прочитанные известия из газет и, не решаясь попросить позволения курить, привычным жестом поминутно нащупывал ладонью карман визитки.
