Наследник - [30]

И эта встреча как бы ножом отрезала то, что было в доме отчима, потому что рыбак был там, на море, рыбак был тогда, когда рядом плыла Лидочка, и над рыбаком они вместе смеялись. Встреча с ним сейчас была как бы напоминанием свыше, укором, которого Андрей до того не ощущал. Очевидно, если существовали какие-то нити, что связывали его с доброй Глашей, то с каждым шагом они истончались и ослабевали, так что случайная встреча с рыбаком, происшедшая, когда нити превратились в паутинки, оборвала их мгновенно и отбросила Андрея на берег моря.

Это возвращение было неприятным, потому что Андрюша изменил своей прекрасной даме, чего ни один порядочный рыцарь в давние времена себе не позволял. Спасительная формула «Королевам не изменяют с королевами, королевам изменяют со служанками» Андрея не спасала, потому что Глаша, будучи служанкой, конечно же, таковой не была.

Оборвав нити нежности, связывавшие его с Глашей, Андрей постарался рассуждать трезво, что с трудом ему удавалось, так как все события последних двух дней не укладывались в нормальное течение жизни и в памяти как бы громоздились одно на другое, образуя причудливую и неустойчивую пирамиду. Андрей подумал вдруг, что сейчас он может встретить отчима, который должен возвращаться с конференции, но которого он встретить бы не хотел. И от нежелания увидеть Сергея Серафимовича он ускорил шаги и даже свернул потом в небольшой переулок, путь которым был длиннее, чем по улице… Тут он остановился и уронил чемодан прямо в пыль. Он же не сошел с ума! Он своими глазами видел велосипед отчима у дверей дома, когда уходил. И даже обратил внимание на то, что велосипед покрыт пылью. Значит, отчим был дома? И не захотел его увидеть? Он догадался? Он увидел, подслушал, что произошло между ним и Глашей? Или приехал позже, когда Андрей спал? Это было бы счастьем, если позже. Но почему тогда не спустился попрощаться с пасынком? И почему Глаша так странно вела себя?

Спеша и оглядываясь, будто ожидая увидеть за собой погоню, Андрей вышел на площадь, к длинному одноэтажному зданию, возле которого выстроились извозчики и линейки, ожидавшие пассажиров в Алушту, Симферополь и Севастополь. Он остановился в тени старого тополя и стал осматривать площадь, как бы опасаясь все той же погони.

И тут увидел в стороне, в сквере над речкой, Лидочку.

Лидочка кого-то ждала, порой поднимала голову, оглядывая площадь.

Андрей ощутил удар горя. Как он счастлив был бы встретить Лидочку совсем одну, как рад бы он был допустить невероятное: что она захотела его увидеть и потому пришла сюда! Но после того как это случилось с Глашей, он не мог себе позволить посмотреть ей в глаза. Она догадается, что произошло! А он не сможет сказать ни слова в свое оправдание. Горе тут же уступило место злости на Глашу, которая была во всем виновата, – сама же признала, что была во всем виновата! Именно из-за нее он навсегда потерял Лидочку и даже не может сказать ей прощального слова. В состоянии, близком к истерике, Андрей пошел вокруг площади таким образом, чтобы оставаться за спиной Лидочки. Но все время смотрел на нее и даже шел как можно медленнее, чтобы продлить это странное свидание, опасаясь притом, что сейчас откуда-то выйдет Беккер и Лидочка бросится к нему, сделав бессмысленной жертву Андрея и его неправедную злобу на Глашу.

Лидочка поднялась с лавочки и прошла поближе к линейкам. Андрей остановился за киоском, чтобы она, оглянувшись случайно, не заметила его. Но Лидочка, окинув взглядом площадь, вернулась к скамейке.

Андрей возобновил свое неспешное движение к автобусу и, когда до автобуса оставалось шагов сто, случайно увидел, как кондуктор поднимается по высоким ступенькам, а в кучке провожающих у автобуса возникает оживление; люди машут руками, и в ответ с автобуса несутся возгласы. Сзади из-под автобуса вырвался клуб белого дыма, это шоффэр включил двигатель.

Андрей понял, что автобус вот-вот уедет, и, забыв о том, что Лидочка может его увидеть, припустил напрямик к автобусу, размахивая чемоданом. Он успел вскочить на подножку в последнюю минуту. Чемодан застрял, Андрей дергал его, автобус медленно разворачивался на площади, кондуктор твердил что-то укоризненное, но помогал тащить чемодан, и, когда Андрей наконец уселся на место наверху, в империале, и поставил чемодан, он увидел, что автобус уже выезжает с площади, а Лидочка, выбежав на середину ее, неуверенно протянула руку в направлении автобуса, будто хотела остановить его. Но до автобуса было уже далеко, и хоть Андрею показалось, что она что-то кричит, звуки до него не доносились.

Вдруг Андрей понял, что, если он сейчас прикажет остановить автобус, соскочит и побежит обратно, к Лидочке, в его жизни произойдет нечто чрезвычайно важное. Но он не мог заставить себя открыть рот, чтобы крикнуть кондуктору.

И это было не воспоминание о Глаше – о ней в тот момент Андрей не думал, – а то странное чувство смущения, которое заставляет утопленников погибать, не издав ни звука, а жертв насилия молчать, хотя неподалеку проходят люди. Это чувство стыда перед нарушением каких-то въевшихся в кровь правил поведения, чувство настолько сильное, что оказывается сильнее страха смерти. Андрей понимал, что должен крикнуть кондуктору: «Стойте! Остановитесь!» Его губы шевелились, но с них не слетало ни звука.