Наследница Роксоланы - [104]

Поэтому малозначимые новости насчет того, что произошло за это время в столице столиц, он излагал торопливо, на своих по-прежнему молчаливых собеседников почти не смотрел при этом: мысленно уже был в дороге, общался с посредниками, взвешивал разного рода опасности и барыши. Много лет потом не мог себе простить этой невнимательности. Вот так за здорово живешь взял и пропустил момент, когда капудан Хич Кимсе вдруг сделался собой прежним, разом сбросив с плеч тяжесть той неудачи или чего уж там, только ему ведомого.

Пес бы с ней, с неудачей. Просто это был единственный миг, когда имелась возможность угадать ту секретную цель, которая вела безымянного капитана по жизни, держала его на плаву. Потом уже такого шанса ни разу не представилось.

Жаль.

– …А вы с сестрой сегодня не собираетесь прогуляться к Босфору? – невзначай уточнил Яхья-эфенди.

Джанбал ответила не сразу. Она как раз заканчивала оттачивать калам, а для этого требуется не только острый нож, но и твердая рука, особенно если тростниковое перо предназначено для тонких линий, потому и кончик его должен быть не толще восьми волосков из ослиной гривы. С гордостью сказала себе: при первых же звуках голоса Моллы Шахзаде догадалась, что речь пойдет о важном, но движение завершила идеально, любому ученику каллиграфа не пришлось бы стыдиться: восемь волосков – и ни единым больше! Аккуратно положила калам на край чернильницы.

– Ай, умница, внучка моя дорогая! – восхитился Яхья-эфенди. – Опробуй, опробуй, не бойся!

Бал повиновалась, но все же придвинула для пробы листок бумаги попроще. Обмакнула идеально оточенный кончик в чернила, вывела простым почерком «рика» (каллиграфию Яхья-эфенди уважал, сам отлично владел всеми шестью ее стилями, но считал, что место ей лишь при переписывании священных текстов, а у него хватало дел и помимо этого) короткое изречение: «Калам – язык ума, и он острее сабли».

– Умница, внучка дорогая! – повторил святой, с удовольствием рассматривая ровную строчку.

К тому, что она «дорогая», как и все вокруг, Джанбал привыкла сразу, а вот «внучками» Яхья-эфенди стал называть ее и Айше лишь в последние дни. Кровного родства у них не было никакого, а духовное родство для высокочтимого Яхьи, конечно, очень важно, но… Девушка, впрочем, сама затруднилась бы определить, что за «но» и не придумала ли она его сама себе.

– А что, сегодня нам опять нельзя? – уточнила она.

– Можно, можно. – Яхья-эфенди легко отмахнулся от ее вопроса, он уже сам взял в руку подготовленный ею калам и экспромтом – поэзия тоже входила в число тех искусств, которые у него проявлялись как-то ненароком, – начертал строку: «Храни свой ум на кончике пера. Что держишь в голове, то ненадежно». – Даже нужно…

Осекся и посмотрел на Бал виновато.

– Понятно… – медленно произнесла девушка.

Молла Шахзаде развел руками, сокрушаясь по поводу своего дара, и почти испуганно отпрянул, когда Джанбал вдруг порывисто схватила его правую руку и поцеловала кончики пальцев.

– Что ты, что ты, внученька! Я и сам бы рад, чтобы ты и Айше остались у меня подольше, да хоть бы и до моей смерти… Не бойся, не бойся, это еще не скоро, – поспешил он успокоить «внучку», заметив, как дрогнуло ее лицо, – почти пятнадцать лет пройдет. Но – нельзя, дорогая. Для вас самих нельзя.

– Опасно? Мы не боимся, мы уже столько опасностей прошли, что…

– Не в опасности дело… – Яхья-эфенди задумчиво покачал головой. – Как раз от нее я бы сумел вас обеих защитить. Тут другое. Видишь ли, нужно прожить свою жизнь, а не чужую. Жизнь, в которой ты и твоя сестра будете не младшими помощницами в некой усадьбе на Бешикташе – замечательными помощницами, дорогая! – а самими собой.

– Я могла бы остаться самой собой и здесь, – решительно возразила Бал.

– Это тебе сейчас так кажется, девочка… Но быть самим собой означает, помимо прочего, быть главным человеком для тех, кто для вас главные люди. Так что совсем немного дней оказалось мне суждено провести с моими внучками… прости уж, дорогая, что я вас так называю… Ну все, иди гуляй!

И он отослал ее словно бы нетерпеливым жестом руки, действительно как отправляют гулять совсем маленького ребенка. После чего повернулся к столику со стопкой бумажных листов и пеналом, полным очиненных Джанбал каламов: с толщиной пера в восемь волосков для мелкого шрифта, шестнадцать – для обычного, двадцать четыре – для заглавных росчерков…

Ссутулился.

Выходя из комнаты, девушка была уверена: на глазах у него слезы.

А потом Бал ощутила слезы и на своих глазах, с пронзительной ясностью осознав: сейчас она видела Яхью-эфенди в последний раз.

Поверхность Золотого Рога блестит, как зеркало. Солнце старается, словно ему особо заплатят, если оно разгонит с набережной всех людей.

Оно почти преуспело. Пираты не считаются, да ведь их тут как таковых и нет, есть лишь их головы, развешенные на крюках, вделанных в стену набережной. Не считаются и корабли: они вообще не на земле, а на воде.

А все же не видать солнцу обещанной награды. Вон две девичьи фигурки стоят у парапета – и никуда не уходят, хотя воздух струится жарким маревом, тает, как медовый шербет, зыбок и неясен он. Знойный полдень накрыл столицу столиц плащом даже более непроницаемым, чем ночной мрак. Каждый, кто видит сейчас этих двух девушек на набережной, на самом солнцепеке, может усомниться, не напекло ли ему голову так, что начала вдруг мерещиться всякая несуразица.