Наследница по кривой - [4]

Возле универмага — огромный грузовик. Тоже с цистерной. На ней надпись «Молоко». В кабине — два милиционера. Сидят, никуда не торопятся, молочные братья. Меня оглядели пристально и подозрительно.

Дальше продвигаюсь. На каждому шагу люди в милицейской форме или без формы, но с красными повязками на рукавах.

Ветер флаги полощет, солнышко светит. Праздник. День конституции. Усиленные наряды милиции и их добровольных помощников выпущены на улицы города, чтобы охранять праздник от возможных акций крымских татар, которые хотят жить в Крыму.

Моя азиатская физиономия вызывает повышенный интерес у представителей власти, находящихся на боевом посту.

А я иду себе спокойно к вокзалу. Мне противно почему-то.

Сама я тоже не понимаю, почему для парня, родившегося где-нибудь под Ташкентом, Крым — родина, а для меня, родившейся здесь, этот же полуостров — чужая сторона. Но и не понимаю, почему этому парню нельзя жить здесь, раз он хочет, почему нужно загораживать улицу грузовиками, стягивать милицию из соседних областей, дабы не пропустить этого парня и ему подобных на площадь, где они хотят сказать о своем желании жить здесь.

Еще рано. Граждане спят ленивым праздничным сном. Народу на улицах мало, татар не видно вообще, милиции скучно. Зато сейчас не дремлют, наверное, злодеи, творя безнаказанно свои темные дела, пока милиция занята неизвестно чем.

Вот двое в форме медленно бредут мне навстречу, приостанавливаются, смотрят испытующе.

— Девушка, на минуточку вас можно? — очень вежливо интересуется один.

— Я тороплюсь.

— Мы вас долго не задержим. Скажите, вы не… — он мнется, не зная как спросить.

— Бельбек, Тиберти, Бадрак, Альма-Тархан, — быстро произношу я татарские названия рек и сел.

Судя по всему, милиционеры не местные, привезенные на подмогу из других областей, потому слова эти им вовсе не знакомы. Зато интонацию, с которой они произнесены, стражи порядка перевели для себя примерно так: «Отстань, козел, иди своей дорогой». В интонациях милиция разбирается.

Стражи бледнеют и предлагают мне пройти в автобус. Иду, не оказывая сопротивления. Автобус прижался к кромке тротуара. В нем — люди в сером. Их много. Просят документы. Роюсь в сумке, предъявляю удостоверение редакции.

— Как же так? — недоумевают поймавшие меня.

— А что такое? — недоумеваю я в ответ.

Те, которые не присутствовали при моей поимке, просят прояснить ситуацию.

— Она по-татарски ругалась, — заявляют мои конвоиры.

— Неправда ваша, — поясняю. — Не ругалась. Бельбек и Бадрак речки. Тиберти и Альма-Тархан — деревни.

— А зачем их говорить?

— А где сказано, что нельзя?

Они стали в кружок, повернувшись ко мне серыми спинами. Посовещались и вынесли приговор:

— Мы сообщим о вашем поведении к вам на работу.

— Сделайте милость.

Отпускают. Ухожу, еще вполне успевая на электричку. Время, которое отняла у меня милиция, предназначалось для магазина. Хотела купить сливки и что-нибудь вкусненькое к праздничному завтраку моим близким. Придется вместо сливок порадовать их рассказом об утреннем происшествии.

Электричка везет меня в дом моих родителей. А дом, где жила моя бабушка, мы недавно продали татарину Алиму. До сорок четвертого года в нем тоже жили татары, потом — какие-то переселенцы, потом — мои дедушка и бабушка.

Старый-старый, полуразрушенный, его никто не хотел покупать, наш старый дом. Спасибо Алиму, его пригнала сюда тоска по родине, которой он никогда не видел.

Их не хотели прописывать в уже купленных домах. И они, человек сто, с детьми, несколько суток стояли у здания райисполкома.

Почерневший, с красными глазами, Алим однажды утром вошел к нам во двор и сказал одно слово:

— Прописали.

Потом попросил чаю. Сестра принесла бутерброды, печенье, чашку, спросила, не нужно ли чего еще.

— Еще бы в душ, устал, как собака…

Пока хлопотали с титаном, Алим уснул прямо на скамейке.

А когда проснулся, нарисовалась бутылочка, потом еще одна. С моим отцом Алим отмечал победу. Для нас чем-то и грустную…

— А говорят, что вы совсем не пьете, — отец ревниво следил за тем, чтобы уровень жидкости в рюмках понижался одинаково, и вел беседу.

— Про наш народ вообще столько разных гадостей говорят. Что ж вы всему верите, — обижался Алим.

— Не обращай внимания, — успокаивал отец.

Потом Алим доверительно поведал, что хочет жениться на русской, татарки, на его взгляд, злые. Про татарок батя ничего плохого сказать не мог, ввиду отсутствия личного опыта общения, а про русских баб предостерег, что тоже всякие попадаются. А уж украинки такие бывают, что… Характеристика украинок была прервана грохотом кастрюль. Это щирая украинская мамина душа не выдержала.

Мужики помолчали, переглядываясь понимающе, а когда мама вышла, единодушно признали, что все бабы дуры, и не потому, что дуры, а потому, что бабы.

С тех пор и живет Алим в прежнем нашем, а до этого бывшем татарском, а теперь опять же татарском доме. Ремонтирует. Поливает орех, который посадил мой дед. Ест виноград с лозы, которую посадил еще самый первый владелец дома, татарин. Он свое право жить в этом доме отстоял в самом прямом смысле этого слова. Несколько дней и ночей у исполкома на ногах.