Наслаждение («Il piacere», 1889) - [22]

Это был маленький череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд брильянтов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: Ruit hora; на затылке — другая надпись: Tibi, Hippolyta. Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения, и своим символом предостерегать любящие души.

Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: «Она предлагает его для нас?» И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: Tibi, Hippolyta.

Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее; продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.

— Кто больше? Кто больше?

Возлюбленный донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновение молчания. Продавец смотрел на обоих соперников, потом медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.

— Раз! Два! Три!

Череп достался графу Д'Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальною чешуею серую шапочку княгини ди Ферентино.

— Когда же ваза? — с нетерпением спросила княгиня.

Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот же день. Благодаря большой конкуренции, продажа подвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелкий вещей, как камни, монеты, медальоны. Несколько антиквариев и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.

— До свиданья, Сперелли, — сказала она. — Может быть до вечера.

— Почему говорите, может быть?

— Чувствую себя очень дурно.

— Что же с вами?

Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру; вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.

— Не подъедешь к Миано? — спросила Аталета Елену.

— Нет, еду домой.

Она поджидала на краю тротуара своей кареты. Дождь переставал; между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы; сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметричными складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный Цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. «Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!»

Но она, не улыбнувшись, слегка наклонила голову у дверцы, и карета направилась к дворцу Барберини, оставив в его душе смутную печаль, неопределенное уныние. — Она сказала «может быть». Стало быть, могла и не явиться во дворец Фарнезе. И тогда?..

Это сомнение угнетало его. Мысль не увидеть ее снова была невыносима: все часы, проведенные вдали от нее, уже тяготили его. И он спрашивал самого себя: «Разве я уже так сильно люблю ее?» Его душа казалась замкнутой в каком-то круге, в котором носились смутным вихрем все призраки возникших в присутствии этой женщины чувств. Внезапно, с исключительной четкостью, всплывали в его памяти то ее фраза, то оттенок голоса, то поза, движение глаз, форма дивана, на котором она сидела, конец сонаты Бетховена, нота Мэри Дайс, фигура лакея у дверцы кареты, малейшая подробность, малейший отрывок, — и живостью своего образа помрачали все текущее существование, накладывались на окружающие предметы. Он беседовал с нею мысленно; мысленно говорил ей все то, что после скажет в действительности, в будущих беседах. Предвидел сцены, случайные события, обстоятельства, все развитие любви, как подсказывало ему желание. — Как она отдастся ему в первый раз?

Эта мысль мелькала в его голове, пока он поднимался по лестнице дворца Цуккари, возвращаясь к себе. — Она, конечно, придет сюда. Улица Сикста, улица Григория, площадь Св. Троицы в особенности в известные часы были почти безлюдны. В доме жили одни лишь иностранцы. И она могла бы прийти без всяких опасений. — Но как привлечь ее? — И его нетерпение было так глубоко, что ему хотелось бы сказать: «Она придет завтра».

«Она свободна» думал он. «Бдительность мужа не удерживает ее. Она никому не обязана отчетом в своем отсутствии, как бы продолжительно и необычно оно не было. Она — госпожа каждого своего поступка всегда». И тотчас же его душе представились целые дни и целые ночи страсти. Он оглянулся кругом, в теплой, глубокой, уединенной комнате; и эта всесторонняя и утонченная роскошь, вся — искусство, понравилась ему ради нее. Этот воздух ждал ее дыхания; эти ковры ожидали поступи ее ног; эти подушки желали отпечатка ее тела.