Наши знакомые - [227]

Он вошел с колуном в руке.

— Я встану.

— Революция — «отказать»!

— Не могу я лежать, Лешенька. Вы работаете, а я… Ну зачем мне лежать-то? Какой толк?

— Лежи, лежи.

Пока Альтус колол дрова, прибежал Федя, схватил кусок хлеба и, жуя, рассказывал:

— Моторную лодку чиним. У нее мотор заело.

Заверещал и убежал.

Обедали в шестом часу.

Вишняков сидел в плетеном садовом кресле и резал ножом зеленый лук. Стол был накрыт красиво, умело, даже с роскошью.

— Оделась, непоседа, — проворчал Вишняков, — не могла полежать?

— Не могла.

— Ну, тогда садись на хозяйское место.

Она села, а Вишняков тем же ворчливым тоном рассказал, что сейчас есть не умеют вовсе, что как следует ели, пожалуй, в эпоху Возрождения, потом ели много, но без всякого понимания.

— А где Леша? — спросила Антонина.

— Или расстегай, — подняв нож острием кверху и сделав разбойничье лицо, сказал Вишняков, — ты небось настоящего расстегая и не нюхивала? Видела настоящие расстегаи или нет?

— Видела, — думая о другом, ответила Антонина.

— Врешь, наверное, — недоверчиво сказал Вишняков и, понюхав уксус, полил им лук. — Настоящий расстегай с вязигой, милочка моя, должен весь просвечивать, сияние от него должно исходить, подмигивать он должен, поняла?

Антонина сказала, что поняла. Вишняков понюхал горчицу, брезгливо оттопырил губы и ушел в кухню. Вернулся он вместе с Альтусом. Альтус был в нижней рубашке, красный от жара плиты и злой.

— Вишь, — сказал Вишняков, — полчаса возле очага простоял и шипит от злости, словно кобра. Садись, Алексей Владимирович, обедать будем.

— Он меня заставил какие-то штучки жарить, — сказал Альтус, — руки обожгло!

Прибежал Федя, и все сели за стол. Обед был грандиозный, непонятный, с таинственными соусами, с уймой перемен, с закусками, напитками, десертом и черным кофе. Вишняков ел очень мало, а если пробовал что-нибудь, то непременно с обиженным выражением лица и, попробовав, долго жевал губами. Глаза у него становились брезгливыми.

— Индейку бы я вам, товарищи, сготовил, — говорил он. — Едал индеек, Алексей Владимирович? Отличная птица… Или пельменей. Едал пельмени?

Когда пили кофе, к даче, под мелким дождичком, подъехал кофейного цвета автомобиль «газик».

— Тю, Лапшин! — удивился Альтус и пошел к дверям встречать гостя.

Лапшин был в кожаном пальто, в высоких хромовых сапогах. Утомленное лицо его со светлыми, как у Альтуса, глазами ничего не выражало, кроме усталости. От обеда он отказался, реглан не снял. Молча выпил стакан воды, коротко вздохнул и отправился с Альтусом «пройтись на озеро».

— Дождь же идет, — беспокойно сказала Антонина мужу. — Если вам надо поговорить, идите в другую комнату или на террасу.

— Ничего, не размокнем, — принужденно улыбаясь, ответил Лапшин. — Мы ненадолго.

И действительно, он уехал минут через двадцать.

Альтус вернулся домой, отпил глоток кофе, принялся набивать трубку. Антонина тревожно в него вглядывалась. Он молчал, словно был один в комнате. И Антонина знала — ничего не скажет, пока сам этого не пожелает.

Уложив Федю спать, она проводила Вишнякова до дачного поселка и, кутаясь в платок, быстро пошла домой. Идти надо было над водой — по узенькой, скользкой от дождя тропинке. В серой воде у берега отражались сосны. Далеко, за мелью, сонно двигался белый, острый парус яхты. Было сыро, ясно и тихо.

Под окном своей дачи она постояла и поглядела на Альтуса. Он сидел, откинувшись на спинку стула, с книгой в руке, но не читал, а думал. Волосы его золотились, лицо было суровым, собранным, напряженным. Потом, резким движением, он взял трубку и зажег спичку. Антонина обошла дом и открыла дверь.

— Туся? — не оглядываясь, спросил Альтус.

— Что случилось?

— Случилось?

Он обернулся. Лицо его выражало недоумение и боль.

— Да, случилось. Понимаешь ли… В Испании погиб Афанасий Петрович Устименко.

Антонина тихо ахнула и прислонилась спиной к дверному косяку.

— А Родион Мефодьевич?

— Не знаю. Кажется, еще жив.

— Значит… они… в Испании? — тихо спросила Антонина. — И ты тоже туда хотел ехать?

— Да, хотел, — кивнул он. — Но меня не пустили. Считается, что я инвалид.

Он зажег еще спичку, трубка все не закуривалась.

— Мы все одно поколение! — негромко сказал Альтус — И на кронштадтский лед ходили, и с Махно бились, и ярославский мятеж, и…

Махнув рукой, он замолчал, глядя мимо Антонины — сурово и жестко. Потом заговорил словно сам с собой:

— Вот Лапшин — в лаптях пришел к Дзержинскому за справедливостью. Афанасий покойный — сын харьковского не то грузчика, не то извозчика. Родион — матрос с «Авроры». Медведенко — студент Политехнического, один из первых сорока чекистов. А Лебедев погиб, Свислов убит, Михайловы оба — отец и сын — замучены у беляков в контрразведке, Миша Сургуладзе, Боков, теперь вот Афанасий… Досталось поколению…

Укоризненно покачал головой, наконец раскурил трубку и только теперь посмотрел Антонине в глаза.

— А что еще ждет нас?

— Но вы уже сделали! — робко и в то же время сильно сказала Антонина. — Главное вы уже сделали.

— Да, пожалуй! — задумчиво произнес Альтус. — Очень многое уже сделано.

Чай пили вдвоем. Трещали свечи. Сквозь стены террасы было слышно, как шипит и сонно бормочет озеро. Антонина зябла и куталась в платок. Альтус вышагивал из угла в угол, вспоминал прошлое, рассуждал о будущем. И часто спрашивал: