— Да. То есть нет. Может быть… — Она все еще улыбалась растерянно и пугливо. — Знаешь, — сказала она, — я очень хочу куда-нибудь поехать с тобой. Я уже немного устала от этого.
— И я, — сказал он. — Но ведь это еще даже не начало, Туся. Это еще перед началом, — он крепко стиснул ее руку. — Еще даже начало впереди. Еще все будет. Ведь ты еще только начала работать в полную свою мощь.
— Ты про меня как про паровоз сказал! — улыбнулась Антонина. — Или как про электрическую станцию.
— Ну, извини, но ведь это же правда?
— Да, правда. Правда, что даже начало впереди. И я ведь тоже так всегда думаю! И что все еще будет…
— Непременно!
— Но мне много лет, Леша. Очень много.
Он рассмеялся, и лицо его сделалось отчаянно озорным.
— Это вздор, это чистый вздор! — смеясь, говорил он. — Как же мне тогда жить, а? Если ты старуха, то кто же я?
— Погоди! — попросила Антонина. — Не спеши. И скажи мне чистую, самую настоящую, единственную правду. Это опасно — куда ты едешь? И почему вдруг охотничье ружье? И ты опять штатский, да?
Лицо Альтуса стало серьезным.
— Мы же договорились, что ты никогда не будешь про это спрашивать! — сказал он с мягкой укоризной в голосе. — Договорились, правда?
Она кивнула, глядя в его глаза.
— А насчет опасности, знаешь… — он помедлил. — Не заставляй меня врать. Кстати, помнишь, на днях ты рассказывала мне о докторах-чумологах? Забыла? Вот, допусти на секунду: ты врач-эпидемиолог, тебя посылают на чуму, где не исключена возможность заражения и гибели, — как бы ты поступила? Смогла бы отказаться?
— Ну что ты! — испуганно отмахнулась Антонина.
— Вот видишь! А теперь представь себе, что мне предстоит… принять, что ли, участие, — напряженно сказал Альтус, — участие в… попытке предотвратить эпидемию… вроде чумы…
— Да, я понимаю, прости! — быстро сказала Антонина. — Прости меня, пожалуйста. Хорошо?
— Простил.
— Честное слово?
Они вернулись к его вагону.
— Я счастлива, — сказала она с глазами, полными слез, — я счастлива, Леша. Ну, давай поцелуемся.
Он поцеловал ее крепко, несколько раз.
— Иди, иди, — говорила она, — иди же, поезд сейчас тронется.
Альтус еще поцеловал ее в подбородок и пошел за медленно двигающимся вагоном. Проводник отчаянно шипел и ругался. Она еще видела Альтуса плащ. Колеса все неистовее бились где-то глубоко. Наконец мигнул и скрылся красный сигнал последнего, международного вагона, и вдруг сразу сделалось просторно и тихо.
«Предотвратить чуму! — с внезапным ужасом подумала она. — Чуму. О чем он говорил?»
С бьющимся сердцем Антонина постояла немного, потом медленно вышла с вокзала и огляделась вокруг. На площади вспыхивали голубые искры трамвайных разрядов, по ступеням поднимались вереницей новые пассажиры, город гремел, пели разноголосые автомобильные гудки.
И сразу полился дождь.
Ей показалось в первую секунду, что она даже видит отдельные серебристые косые струйки.
Все побежали, заторопились, раздался смех, ее толкали.
Тарасов распахнул перед ней дверцу. Она села рядом с ним.
— Домой?
— Да, домой.
Автомобиль покойно объезжал внезапно заблестевшую от дождя площадь. А в асфальте, как в черном чистом зеркале, отражались молочные круглые фонари. Смотровое стекло заволакивала влага. Тарасов слегка приподнял его, и в автомобиле сразу стало шумно и сыро, но звуки были глухие — все покрывал ровный шелест дождя.
Теперь автомобиль вырвался на сверкающий Невский. Блистали витрины за частою сеткой дождя. Глянцевитые, мокрые трамваи оставались позади. Мотор спокойно, деловито урчал, скорость все нарастала. Потом машина миновала площадь и, шипя покрышками, взлетела на мост. Огромный город, весь в желтых теплых огнях, весь в колеблющихся отражениях, живой, как бы дышащий, строгий и величественный, раскинулся перед нею.
«Мой город! — подумала Антонина. — Мой город на моей земле!»
Конец
Ленинград, 1932–1936—1958
