Наши за границей - [97]

Николай Ивановичъ подсѣлъ къ ней и сталъ извиняться.

— Ну, полно, брось… Ну, что тутъ! Я пошутилъ. Мало-ли что сгоряча скажешь, — бормоталъ онъ.

Кончилось тѣмъ, что Глафира Семеновна кой-какъ утѣшилась и перестала плакать Николай Ивановичъ повелъ ее по магазинамъ, гдѣ она и накупила разной галантерейной дряни уже не на сто, а на двѣсти франковъ. Были куплены плетеныя корзинки, бездѣлушки изъ альпійскихъ горныхъ породъ, плато подъ лампы, какая-то ювелирная дрянь изъ раковинъ, булавки съ дешевенькими камнями, галстучки, рѣзные домики изъ дерева и т. п. Все это было отправлено домой.

Сдѣлавъ покупки, супруги отправились отыскивать ресторанъ, гдѣ-бы имъ поѣсть.

LXXIX

Ресторанъ, въ который зашли супруги, былъ роскошный ресторанъ на набережной. Гарсоны были не какъ въ Парижѣ въ курткахъ и длинныхъ передникахъ, а во фракахъ, въ бѣлыхъ жилетахъ и бѣлыхъ галстукахъ. Супруговъ встрѣтилъ на подъѣздѣ, очевидно, самъ хозяинъ, толстенькій человѣкъ въ пиджакѣ, очень напоминающій русскаго купца: выпяченное брюшко съ массивной золотой цѣпью, подстриженная бородка, красный фуляровый платокъ, торчащій изъ кармана, и носъ луковицей. Разница была только въ томъ, что на головѣ имѣлась синяя суконная шапочка въ видѣ скуфьи, какую русскіе купцы не носятъ. Раскланявшись съ супругами, хозяинъ забормоталъ что-то по-французски и повелъ ихъ во второй этажъ, гдѣ и помѣстилъ въ большомъ залѣ за длиннымъ богато сервированнымъ столомъ. Усадивъ, хозяинъ наклонился и спросилъ:

— Мнѣ кажется, что мосье и мадамъ русскіе?

— Вуй, вуй… Ле рюссъ… — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Постараемся угодить русскому вкусу. Я знаю привычки русскихъ, — кивнулъ онъ и спросрлъ:- Прикажете приготовить для васъ обѣдъ.

— Вуй, вуй, дине, — кивнулъ Николай Ивановичъ понявъ слово «обѣдъ». — А почемъ у васъ обѣдъ?

— Комбьянъ?

— Кель при ле дине? — пояснила Глафира Семеновна.

— Отъ шести и до двадцати франковъ, мадамъ. Могу вамъ подать шестъ блюдъ. Вы скажите только цѣну и предоставьте мнѣ угодить вашему вкусу. Надѣюсь, что вы останетесь довольны, — старался пояснить французъ внимательно слушавшей его Глафирѣ Семеновнѣ.

Та поняла и перевела слова хозяина мужу, прибавивъ:

— Удивительно странный ресторанъ. Такъ по скольку франковъ мы закажемъ обѣдъ?

— Пусть дѣлаетъ за восемь франковъ. Посмотримъ, что такое онъ подастъ на русскій вкусъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Было выбрано и красное вино.

— Et l'eau de vie russe? Vodka? — спросилъ хозяинъ.

— Какъ, и водка есть? Русская водка? Да неужели? — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Хозяинъ улыбнулся и молча кивнулъ утвердительно.

— Такъ пожалуйста, голубчикъ! Же ву при. Ѣзжу, ѣзжу заграницей и рюмки еще русской не видалъ. Вотъ неожиданность-то! Въ Швейцаріи и вдругъ водка! Мерси, мерси.

Николай Ивановичъ протянулъ даже руку хозяину и крѣпко пожалъ его руку.

Публики въ залѣ было очень немного. На другомъ концѣ стола сидѣли двѣ длиннозубыя англичанки съ пожилымъ англичаниномъ. Они уже кончали завтракъ или обѣдъ и ѣли фруктовый компотъ, усердно запивая его содовой водой и шипя тремя сифонами. Кромѣ англичанъ, сидѣлъ за отдѣльнымъ столикомъ тощій, какъ жердь, офицеръ съ рыжими усами въ струнку, облеченный въ синій мундиръ съ необычайно высокимъ стоячимъ краснымъ воротникомъ. Передъ нимъ стояла рюмка ликера и тарелочка съ грушей, и онъ просматривалъ газету.

— Долго обѣда-то ждать, — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ. — Не спросить-ли бумаги и чернилъ, да не написать-ли Скрипкинымъ письмо?.. Напишемъ такъ, что будто-бы среди снѣга и льда на Монбланѣ сидимъ.

— Зачѣмъ-же это? Съ какой стати?

— Да такъ. Пусть ихъ дивятся. Съ Эйфелевой башни писали. А тутъ съ Монблана.

— На Эйфелевой башнѣ мы все-таки были, а на Монбланъ не думаемъ даже и ѣхать.

— Эка важность! Плевать! Докажи, что мы не не на Монбланѣ! Были, да и все тутъ. Знай нашихъ! А ихъ это все-таки позлитъ. «Мы-де только въ Тихвинъ на богомолье могли съѣздить, а Ивановы вонъ и на Эйфелеву башню, и на Монбланъ забрались». Я напишу.

— Какъ хочешь. Пожалуй, напиши, — улыбнулась Глафира Семеновна.

Была спрошена бумага, конвертъ и перо съ чернилами, и Николай Ивановичъ принялся писать.

— Вотъ и готово. Всего десять, пятнадцать строкъ; съ нашей стороны это какъ будто любезность, а между тѣмъ это письмечишко до того разозлитъ Скрипкипыхъ, что они даже поругаются другъ съ другомъ отъ зависти. Вѣдь Скрипкинъ-то обѣщалъ жену свозить заграницу, а свозилъ только въ Тихвинъ, — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ и прочелъ письмо:

«Вотъ мы и въ Швейцаріи, любезные Анисимъ Сергѣевичъ и Марья Ивановна. Пріѣхали въ Женеву и тотчасъ-же полѣзли на снѣговыя и ледяныя горы. Теперь сидимъ на самой главной горѣ, на Монбланѣ, и пьемъ пуншъ, откуда привѣтствуемъ васъ. Холодина страшная, 15 градусовъ мороза, такъ что я и Глафиру Семеновну принудилъ даже выпить стаканъ пуншу, чтобы согрѣться».

— Зачѣмъ-же ты про меня-то? Ужъ ври про себя… — перебила его Глафира Семеновна.

— Брось. «Чтобы согрѣться. Снѣгу, я думаю, тутъ аршинъ на пять глубины, и никогда онъ не таетъ. Высота такая, что съ горы внизъ рѣшительно ничего не видно. Ужасная игра природы. Очень жалѣемъ, что нѣтъ васъ съ нами. До скораго свиданія».