Наши за границей - [25]

— Да, конечно-же, — согласилась супруга.

— А жъ пиво у нихъ соблазнительно. Только и хорошаго есть во всей Нѣметчинѣ, что пиво. Пиво — что твой бархатъ.

Николай Ивановичъ бормоталъ, порицая нѣмецкіе порядки, а Глафира Семеновна, вынувъ изъ саквояжа русско-французскій словарь, отыскивала разныя французскія слова, которыя, по ея соображенію, должны будутъ понадобиться при въѣздѣ на французскую территорію.

До Кельна доѣхали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поѣздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена проѣзжающими. Кто ждалъ поѣзда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нѣмецкая рѣчь чередовалась съ французской, цѣдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рѣчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человѣкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цѣпь съ цѣлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одѣтъ жирный человѣкъ былъ въ сѣрую пиджачную пару купеческаго покроя и имѣлъ на головѣ шляпу котелкомъ. Противъ жирнаго человѣка черезъ столъ помѣщался сѣдой рослый усачъ въ пенснэ, съ сигарой въ зубахъ, въ сильно потертомъ пальто-крылаткѣ и въ мягкой поярковой шляпѣ съ широкими полями. Жирный человѣкъ и усачъ разговаривали по-русски.

— Русскіе… — прошепталъ женѣ на ухо Николай Ивановичъ. — Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.

Супруги тотчасъ усѣлись за столъ.

— Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! — скомандовалъ Николай Ивановичъ прислугѣ и, обратясь къ жирному человѣку, спросилъ, приподнимая шляпу:- Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку ѣхать?

— Нѣтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! — отвѣчалъ жирный человѣкъ, не перемѣняя своего положенія. — Теперь обратно въ свои московскія палестины спѣшимъ.

— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Всѣ, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.

— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорогѣ за все, а жизнь — собачья. Конечно, вездѣ цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопѣечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.

— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.

— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дѣло, въ Парижѣ во время выставки все дороже, но…

— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ тебѣ и горя мало, — перебилъ его жирный человѣкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москвѣ, къ примѣру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторанѣ полтора цѣлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Парижѣ за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копѣекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.

— Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ… — отвѣтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. — продолжалъ жирный человѣкъ. — Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Поѣшь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…