Наши времена - [24]

Сын с войны не вернулся. Если на все чаши весов, имеющиеся в мире, положить все земные радости, все людское счастье, а на одну чашу положить горе матери, потерявшей единственного сына, — что перевесит? Во сне Рива видит сына живым. Мальчик катается на велосипеде, упражняется с гантелями, играет в шахматы, рисует карикатуры для школьной стенгазеты. И во сне она живет, она счастлива, во сне светлеет измученное, пожелтевшее лицо, сглаживаются морщины, нежней, мягче становятся очертания губ — они не так плотно сжаты. Она говорит с ним, и все лучшее, что она когда-то желала своему сыну, приходит и осуществляется во сне. Время — хороший доктор, оно лечит и исцеляет. Но есть раны неизлечимые, вечная кровавая рана горит в сердце несчастной матери. Как она ни старается сдерживаться, не омрачать настроение Левы, она не может пересилить себя. И как только увидит брата, слезы льются сами собой.

— Чего мне не хватало? — шепчет она надломленным голосом. — Я была самая счастливая мать на свете. Нет, матери не должны переживать своих детей, это противоестественно… — Ее душат слезы. — Я вижу вокруг себя молодых парней… Смеются, радуются… А мой сыночек мертв. Светлое мое солнце навсегда померкло для меня…

«Как же мне сказать ей, что я собираюсь уезжать? — думал Лев Борисович со щемящим сердцем. — Но сказать нужно…»

— Возможно, Рива, в скором времени я перееду работать в другой город.

— И я бы поехала с тобой… Но куда уже мне… Для меня осталось только одно место…

— Нельзя, Рива, так говорить…

— Лева, а Поля тоже поедет? — спросила она вдруг с заметным интересом.

— Скорее всего, останется. Почему ты, Рива, так отдалилась от нее?

— Поля — славная женщина. Но… Ты ведь знаешь, она не любит вспоминать горестей, а я не вспоминать не могу. Жена забывает, мать — никогда… Я на днях, возможно, вечером зайду к вам, — пообещала она на прощанье. — Хочу видеть Володю, уже давно его не видела.

При упоминании о Володе все ее мысли снова возвращаются к сыну. Она выходит из кабинета и сразу попадает в руки заботливой Моники. Моника усаживает ее около себя. Моника просит Риву Борисовну подождать немного, она узнает, вернулся ли шофер с машиной, он охотно отвезет ее домой. «Спасибо, Моника, но мне не нужно машины. Я пройдусь пешком…»

После ухода сестры Лев Борисович еще некоторое время сидит, грустно опустив голову. Уезжая, он покидает одинокую несчастную сестру, уверенную в том, что только он — единственный, кто ее глубоко понимает, и что только перед ним она может излить свою душу. Собственно говоря, он здесь оставляет всю свою семью. Он вдруг сам почувствовал себя одиноким. Мысли, которые он настойчиво гонит от себя, теперь нахлынули, взяли в тиски. Он все еще будто ищет свое счастье, не желая понять, что раз и навсегда оно загублено войной. Ведь Поля права. Просто удивительно, уму непостижимо, с какой легкостью он готов покинуть семью, словно она ничего для него не составляет. Он сам искал повода уехать. И повод не замедлил появиться. До сих пор его не оставляет мысль о первой своей любви — о Сабине, она незримо все эти послевоенные годы с ним, и нет и не может быть без нее ощущения счастья. Видимо, все эти годы тщетны были его поиски новой настоящей любви, которая заменила бы ему первую, загубленную любовь, первую любимую семью.

Эти невеселые мысли Льва Борисовича перебил Саша Клебанов — присяжный философ лаборатории. Обычно мечтательный и рассеянный, как и подобает настоящему философу, Саша на сей раз был буднично-деловит, не было у него того мягкого отвлеченного выражения, которое постоянно озаряет его умное лицо. Сквозь большие стекла очков Саша виновато посмотрел Льву Борисовичу в глаза. Он попросил пока не вставлять его в список уезжающих. «Гейбт зих он а бобе-майсе!»[5] — Лев Борисович употребил здесь еврейскую поговорку, которую унаследовал от одного еврея, начальника цеха, где он когда-то работал. Когда этому начальнику говорили, что задание невозможно выполнить, и приводили доказательства, он ударял рукой но столу и в сердцах восклицал: «Гейбт зих он а бобе-майсе?» В цехе думали, что это бог весть какое страшное ругательство, и, почувствовав себя виноватыми оттого, что так вывели из себя человека, торопились успокоить его:

— Ладно, Моисеич, не ругайся. Как-нибудь сделаем.

На сотрудников лаборатории эта поговорка также производит сильное впечатление, но на Сашу она теперь не возымела никакого действия.

— Со временем, Лев Борисович, возможно, я приеду.

Лев Борисович хотел с ним поговорить поподробнее, однако Саша, пробормотав: «Не буду вас задерживать», быстро удалился.

Странное дело: после ухода Саши Лев Борисович уже думал не о семье, не о своей сестре, а именно о Саше Клебанове, пытаясь угадать причину, почему этот хороший, способный парень не желает ехать…

ЛЕТНИЕ ДНИ

Такого лета, со столькими новостями, столькими приключениями, у Володи еще никогда не было. Назавтра после выпускного вечера в школе Володя встал в двенадцатом часу дня, скинул с себя простыню, которой был укрыт, и в одних трусах, босиком подошел к окну и раздвинул шторы. На двух яблонях под окном уже были крохотные яблочки, они едва виднелись на ветвях. За яблонями тарахтел бульдозер, засыпавший канаву, которую выкопали два месяца тому назад, и теперь она была до половины наполнена глинистой водой. Каждый раз, когда рама бульдозера широким блестящим краем приподнималась вверх, у Володи в комнате то на стене, то на потолке появлялся зайчик, будто от зеркала. Володя раскрыл окно. Пыль ворвалась в комнату вместе с пухом тополей, растущих на той стороне улицы.