Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" - [59]

Попечителю Петербургского учебного округа поручено было сообщить о таком Высочайшем повелении Лабзину, а с.-петербургскому генерал-губернатору наблюдать, чтобы типографии принимали это издание к печатанию не иначе, как по одобрении духовной цензуры [333].

Распоряжение это произвело самое удручающее впечатление на Лабзина.

— Врагам моим отдали меня, — говорил он. — Не пойду на суд людям, которые затворяют дверь царствия небесного, сами не входят и других не пускают туда [334].

«Вот наше христианство, — писал он 3.Я.Карнееву, — и даже мирская честность! Заставить человека делать дело и после зато его винить. Ежели я не хорошо исполняю сделанное мне поручение, то следовало бы меня от оного уволить и препоручить оное другому, а не отдавать меня в руки врагов моих, ибо я не сам затеял журнал мой, а по явному повелению. Чем же я виноват? Все это сделано тайно, не призвав меня и не предупредив о том; а чтобы более уязвить меня, послано такое же отношение и к министру полиции, дабы наблюдать по типографиям, чтоб я не стал печатать без цензуры. И так я стал hors de loi, и прежде вины моей делают меня мошенником. Вот участь моя: что-то Господь из всего сего сделает» [335].

Пытаясь избавить «Сиоиский Вестник» от духовной цензуры, Лабзин решился обратиться к князю Александру Николаевичу Голицыну и указать ему, что духовная цензура установлена для учебных книг, а его журнал не учебная книга.

«Неприязненные мои обстоятельства, — писал Лабзин [336], — выводят меня на жестокий опыт искушения, где я, неся уже на себе неблаговоление главного моего начальника, может быть и просьбою сею, вынужденного самою необходимостью, умножу еще его на меня неудовольствие...

«Сиятельнейший князь! Я сделался писателем единственно из страстной моей любви к делу христианства, поселенной в меня еще в самых молодых летах; — сделался писателем тогда, когда религия не была еще в моде, — не имея себе никакой другой подпоры, кроме, с одной стороны, чувства собственного сердца моего, а с другой, Высочайше утвержденного устава о цензуре, в котором сказано, что такого рода сочинения не токмо не подвергаются ни малейшему стеснению, но еще поощряются, яко служащие к просвещению.

«Опыт и постоянное изучение истин, в слове Божием откровенных, научили меня, что Самого Господа воля есть на то, чтобы мы поучались познавать Его из творений рук Его; что не на одной букве токмо основанные познания сближают человека с Богом, и что таковые познания не только делают нас блаженными в вечности, но способствуют человеку к усовершенствованию его и в мирских должностях, на него возлагаемых. Сие удостоверение составляло и поныне составляет главное мое счастье в жизни. Чувствуя от сего великое благо, я вознамерился поделиться оным и с ближними моими, в том уповании, что ежели случится мне кому-либо и из малейших братий моих подать чашу воды студены, то я счастлив!»

Так, по словам Лабзина, и случилось: один офицер, совсем ему незнакомый, находившийся под арестом в Витебске, писал, что случайно попавшийся ему в руки «Сионский Вестник» обратил его к Богу и служит ему отрадою в его несчастии. He имея ни средств, ни возможности купить журнал, офицер просил издателя подарить ему и выслать «Сионский Вестник».

«Таким образом, — прибавлял Лабзин, — извлекая истины из буквы и руководясь духом Святого Писания, я изливал приобретаемые мною познания на бумагу пред очами Божиими, предавая их на волю верующим и не верующим, желающим и не желающим, предоставляя успех моего ревнования в волю Высочайшего промысла.

«Таковы были начальные побуждения моего писательства, и такого ли писателя можно подозревать в злоумышлении против церкви? Для меня неудивительны были сии толки; но удивительно то, что не усматривают, откуда сия странная и братоненавистная мысль происходит? и может ли истинно верующий допустить в себя оную, когда сам Спаситель уверяет, что церкви Его и врата адовы не одолеют. Что же может сделать ей человек, толь мало значащий, как я, если бы он имел сей злой умысел? He есть ли мечта сия против всякого вероятия?»

Напомнив князю Голицыну о тех неприятностях, которые он испытывал в течение десяти лет со времени первого запрещения «Сионского Вестника», как он был оправдан самим же князем и ему вновь разрешено издавать журнал, Лабзин говорил, что детски радовался этому событию в его жизни. Но, приступая к изданию, он сознавал всю трудность возложенной на него обязанности и не мог не видеть, что мнение о нем людей не переменилось, что истины для ушей не привыкших к ним не только бывают соблазнительны, но и оскорбительны. Подделываться же к ложным мнениям и предубеждениям людей он не мог потому, что это было противно его совести и самой истине. Приказание возобновить журнал по образцу прежнего не было бы исполнено, если бы издатель перестал быть тем, чем он есть.

«Мне не оставалось иного выбора, — писал Лабзин, — как или остаться верным Божию Промыслу и Его милосердному о мне назначению; или, побоясь человеков, изменить воле Его и познанной мною истине, и перестать быть тем, что (чем) я был, и что, по 10-тилетнем моем терпении, чудесным, можно сказать, образом было во мне оправдано и одобрено без моего искания. Co всем тем тогдашние мои предчувствия ныне сбылись, и я опять подвергаюсь участи, прежде меня угнетавшей.