Наши мертвые - [2]

— Кулибин… — отец Симеон широко улыбнулся.

— Да не, Скобелев он, — в глубоком сомнении пожал плечами Левонтий.

— Пусть будет Скобелев, — легко согласился благочинный. — И что дальше было?

Левонтий огляделся, потом подошёл к благочинному на цыпочках и сказал:

— Покойники ходить начали. И Прошка — самый первый.

— Потому и петли скрипят?

— Боюсь их, — повинился староста.

Вернулся Алим Сильвестрович аккурат перед Покровом.

Мертвецы, шатающиеся по окрестным хуторам и близлежащим деревням, никого уже не смущали и не пугали. Ну что с них вреда? Вернулся домой покойник, никого не загрыз, в могилу не утянул за собою, пить-есть не просит, места ему на ночлег не нужно: всю ночь в хлеву стоит, скотину стережёт. Это поначалу только пытались их кольями осиновыми тыкать, да жечь, да на куски рубить. Они даром что медлительные, но себя в обиду не давали. Из всех мертвецов одному Прохору-кузнецу хуже всего пришлось: голову ему отрубили, хотя и не давался он. Он же самый первый из покойников и объявился. Люди в воскресенье утром в церкву все, как путные, подались, а там, на паперти, стоит Проша Скобелев, на Пасху ещё схороненный. Ой, что началось! Отец Иоанн со святой водой, с кадилом, с распятием вокруг бегает, псалмы читает, бисей изгоняет, а мертвецу хоть бы хны: встал столбом и прямо перед собой смотрит. Мужики, ясно дело, — за кольями, за топорами, бабы с ребятами в храме заперлись, воют да Богу молятся: Судный день, видать, пришёл. А мужики кузнеца покойного заловили и голову ему топором начисто — фьють! — срубили.

А Прохор голову поднял, нахлобучил — и обратно на паперть встал, дескать, не уйду.

И крестным знамением трижды себя осенил.

Нельзя сказать, что деяние это убедило православных в безопасности трупа, однако расправу отложили, решили посмотреть, что покойничек дальше делать будет.

Тот отстоял службу наравне со всеми: поклоны бил, голову левой рукой придерживая, чтоб не падала, крестился наравне со всеми… правда, причащаться не пошёл, но тут понятно почему — народ пугать не хотел. А может, покойникам Господь не велит причащаться, кто там разберёт. Сам-то Прошка и звука не проронил, губы будто склеены — синие, ссохшиеся. Но вроде не попахивал.

Опосля службы пошёл пешком в Рогали, прямиком в кузницу. А за ним народ валом валит: чего это кузнец в кузнице у себя позабыл. А тот горн разжёг, накалил железку, винтом её скрутил, подогрел ещё добела, а потом всем вокруг худо стало: снял Прошка голову, прут прямым концом в шею поглубже вогнал, а на винт голову накрутил, с тем, видать, прицелом, чтобы постоянно рукой калган свой не придерживать.

Так и остался при кузнице обитать. Принесёшь ему работу какую — сделает, а потом по окрестностям ходит-бродит, только под вечер в кузницу возвращается.

Вслед за ним другие мертвяки потянулись: у Архипа-вдовца жена-покоенка объявилась, всю избу вычистила, бельё перестирала, детишкам одёжку новую справила, на Архипа-то и взглянуть жалко — смотрит на супружницу, плачет тайком, а той, видать, на те слёзы плевать с высокой колокольни. Касьян-бортник на пасеку вернулся, у Лукерьи-ключницы дочка-утопленница объявилась, даже цыгане оседлые, что три года назад всем табором в гостевой избе угорели, и те ожили.

Почитай, во всей волости население чуть не вдвое выросло.

Вот и Алим явился. Ночью, пока все спали, прошёл через плотину, осмотрел мельницу, поднялся на взгорок и подле ворот уселся на чурбачок. Утром Захар с Силантием пошли на работу, а за воротами батя, снежком присыпанный.

— Батя… — почесал затылок Сила. — Я думал, может, хоть он на месте лежать останется. Бать, тебе не холодно?

— Куда ты к нему лезешь, дурья башка, — Захар ухватил брата за ворот. — Так он тебе и ответит. Ему уж всё равно: холодно, жарко… на холоде хоть портиться меньше будет.

Сила освободился от братского захвата, поправил шапку и спросил:

— Куда ж нам его теперь? Чай, не чужой…

— Куда все — туда и мы. Что он, не разберётся, где ему приткнуться? Сам ведь говоришь — не чужой.

Как бы в подтверждение слов старшего старый Дотай встал и пошёл, не отряхиваясь, в дровяной сарай. Вскоре оттуда начал доноситься стук топора.

— Я ж сказал, — лицо Захара расплылось в счастливой улыбке. — Хорошо батя помер. И после смерти хорошо живёт.

— Как бы Агафья не напужалась, — нахмурился Сила.

— Ты Агафью пуганой-то видал хоть раз? — Захар улыбнулся ещё шире.

Сила пожал плечами, и братья пошли дальше.

Уже два месяца прошло, как отец Симеон стал благочинным Рогалёвской волости. Выводов в связи с местной покойницкой аномалией он пока не делал, ибо полагал, что всякому явлению прежде должно отыскаться разумное объяснение, а посему и в епархию письма направлял сугубо утилитарного свойства: какие нарушения в ведении службы, сколько народу обращено в православие, и прочее — по мелочи.

Вместо того, чтобы искать, кто покойников оживляет, молодой батюшка принялся методично протрезвлять беспробудно пьющее духовенство, и весьма преуспел, ибо, как говаривал сам, “паче крови Христовой духа и слова Его причащаться надобно”. Он и вбивал в непросыхающих отцов и дух, и слово, не прилюдно, конечно, с глазу на глаз, но даже самые могучие батюшки после душеочистительной беседы с отцом Симеоном представали перед мирянами в весьма потрёпанном виде и с лицами, исполнившимися “духа святаго”.