Наши химические сердца - [70]

– В тот день, когда мы начали работать в газете, ты спросил, почему я передумала. Я так и не ответила, а зря, ведь я знала, почему.

– Слушаю.

– С тех пор как его не стало, я каждый день могла думать только о нем. Первые несколько недель после аварии боль казалась чем-то предсказуемым. Я позволяла себе чувствовать ее. Я и раньше теряла любимых. Я почти всех потеряла и знала, что такое горе. Боль притупляет лишь время, и лишь когда голова наполняется новыми воспоминаниями, те вклиниваются между тобой и трагедией. И вот я ждала, когда же станет легче. Ждала, когда в голове перестанет прокручиваться кинохроника наших счастливых дней. Ждала, когда горе прекратит сотрясать меня так, что невозможно дышать.

Но легче не стало. И вскоре я поняла, что просто не хочу, чтобы стало легче. Я носила его с собой как груз, и это было очень утомительно, но я это заслужила. Я заслужила эту ношу, эту боль, и когда горе его родителей стало слишком тяжелым, я забрала часть себе.

А потом я встретила тебя. В первый день, когда мы разговорились, я не вспоминала о нем целых двадцать минут. Кажется, совсем немного, но для меня это был рекорд, и после я ощутила такую легкость – я готова была взлететь! В ту ночь я проспала четыре часа, ни разу не проснувшись. Я поняла, что это из-за тебя. Не знаю, как или почему, но, когда я была с тобой, горе отступало.

– Но этого оказалось недостаточно.

– Ах, Генри, – она придвинулась ближе и погладила меня по щеке.

Я закрыл глаза, растаяв от ее ласкового прикосновения, а потом ощутил ее невозможно мягкие губы на своих губах.

– Зачем ты так меня целуешь? – спросил я, когда она закончила.

– Как? – спросила она и чуть отодвинулась в сторону.

– Как будто любишь.

Грейс посмотрела на мои губы, потом снова взглянула мне в глаза.

– Я по-другому не умею.

Потому что Дом был ее первым и единственным до меня. Потому что она научилась целоваться у любви всей своей жизни.

И только тогда я наконец понял, что был всего лишь эпизодом в чужой истории любви, великой любви, но не моей, как я надеялся; я оказался лишь второстепенным героем, сюжетным приемом, из-за которого главные герои никак не могут быть вместе. Будь это «Дневник памяти», будь Дом еще жив, он стал бы Элли, Грейс – Ноа, а я – той рыжеволосой цыпочкой, не помню, как ее звали, той, которая осталась ни с чем, но сделала вид, что так и надо.

Я был для Грейс не просто вторым после Дома (с этим я смог бы жить); я оказался незначительным, третьестепенным героем, абсолютно случайным человеком, и меня убивало, что я так долго не мог этого понять.

И первое, о чем я, дурак, подумал, было то, что я заставлю ее страдать, если когда-нибудь она решит вернуться ко мне. Через месяц, через год или через десять лет Грейс Таун наконец искупит свою вину перед Домом, прочувствует всю боль, которую заслужила его смертью, и тогда уж я заставлю ее побегать за мной, как когда-то я бегал за ней. В конце концов она придет ко мне ночью в грозу с бумбоксом на плече, и я увижу ее, промокшую под дождем, – увижу то, что хотел с самого начала. Она бросится мне на шею, и, боже, как это будет круто.

Но, глядя, как она на меня смотрит, я понимал, что этого никогда не случится. Глядя, как она смотрит в мои глаза, я понял, что знаю о ней очень мало. Все, о чем я хотел ее спросить, все, что я хотел узнать – о ее детстве, о матери, о будущем, – я так и не узнал.

Грейс ждала, что я заговорю, но я молчал. Потому что все было уже сто раз сказано, и я устал, так устал повторять одно и то же без толку. Так что она схватилась за голову и громко выдохнула. А потом сделала то, чего я совсем не ожидал. Грейс Таун улыбнулась. Улыбнулась не только губами, но и глазами, в углах которых появились маленькие морщинки. Солнечный свет упал на ее радужки, и они стали почти кристально прозрачными. Мое сердце затрепетало от того, как она была прекрасна, и я ненавидел ее за то, что она не моя.

– Ты просто удивительное скопление атомов, Генри Пейдж, – произнесла она и улыбнулась шире, а потом беззвучно рассмеялась, скорее, даже выдохнула через нос. Опустила руки, выпятила губы и кивнула. Улыбка стерлась с ее лица.

Глядя, как она встает и уходит – в который раз, в который раз, – я наконец понял, что люблю самых разных Грейс.

Грейс из крови и плоти, ту, что все еще носила нестираную одежду Дома, спала на его нестираных простынях и бегала, наваливаясь на больную ногу, чтобы та подольше не заживала. Она заглаживала свою вину болью, и это было единственной справедливостью, которую она могла ему дать, единственным искуплением, которое она могла дать себе.

Грейс прежнюю, призрак, теперь существовавший лишь на фотографиях и в полузабытых фантазиях.

И Грейс-кинцукурой, которую я выдумал, Грейс, склеенную золотыми швами. Цельную, чистую, в платье в цветочек, освещенную закатным солнцем. Мы танцевали под гирляндами огней, а она напевала Strokes или Pixies. Я так надеялся, что мне удастся ее сочинить.

Целая вселенная Грейс, соединившаяся в одной- единственной девчонке.

Я открыл конверт, ее признание для «Пост». Внутри оказался листок бумаги, который когда-то порвали на мелкие кусочки, а потом склеили прозрачным скотчем. Текст прорезали маленькие трещинки, закрашенные сверху золотыми чернилами. Стихотворение Пабло Неруды. Кинцукурой на бумаге. Лола, милая Лола, собрала обрывки и вернула их Грейс. Ла. Дьявол и ангел в едином обличье. Заголовок – «Я не люблю тебя» – был обведен золотым. Я думал, что при виде этих слов у меня сердце разорвется, но этого не случилось. Поэтому я снова прочел эти строки, теперь уже в последний раз: