Нашей юности полет - [4]

После хрущевского доклада мой антисталинизм вообще утратил смысл. Все наперебой начали критиковать Сталина и его соратников. Все вдруг стали «жертвами культа». Меня это раздражало. Однажды при обсуждении диссертации одного сотрудника нашего учреждения, обругавшего (как это стало модно) Сталина, среди прочих выступил и я и сказал, что «мертвого льва может лягнуть даже осел». Меня вызвали на Лубянку и сказали, что мое поведение не соответствует генеральной линии партии на данном этапе, что я ошибаюсь, воображая, будто «сталинские времена» кончились, и что если я не прекращу свои просталинские заявления, они (т. е. органы) будут вынуждены принять в отношении меня суровые меры.

Будучи не в силах принять сей жизненный парадокс, я запил пуще прежнего. Я был в этом не одинок. Точно так же поступали многие уцелевшие антисталинисты, потерявшие предмет своей ненависти, и немногие нераскаявшиеся сталинисты, потерявшие предмет своей любви. Мы вместе с ними опустились на самое дно человеческого бытия. Мы не чувствовали вражды друг к другу, ибо все мы были обломками великой эпохи и ее ничтожного крушения. В одно из таких падений в помойку человеческого бытия я встретил этого человека. На мой вопрос, что он думает по поводу хрущевского доклада, он сказал:

«Великан Истории поскользнулся на арбузной корке и сломал себе хребет». Он имел в виду сталинизм.

Он

Когда я, дрожа от холода и мерзостности внутреннего состояния, очнулся в новом вытрезвителе нашего района, на койке рядом сидело сине-фиолетовое, колючее, с желто-красными подтеками существо.

— Хорош, — сказал я вместо приветствия.

— А ты, думаешь, лучше? — миролюбиво ответило существо. Красавчиками мы выходим только из морга.

Выполнив положенные в таких случаях формальности и прослушав часовую лекцию о моральном облике строителей коммунизма, мы покинули вытрезвитель со здоровым намерением «надраться» снова.

— Первый раз здесь, — сказал Он, с изумлением разглядывая дорические колонны и увенчанный скульптурами ударников труда фронтон нашего нового вытрезвителя. — Дворец, а не помойка для отбросов общества!

— Подарок трудящимся нашего района к годовщине (не помню, какой по счету) Великого Октября, как сообщила наша пресса. По числу пьяно-коек превосходит все прочие, вместе взятые. И с новыми, научно обоснованными методами вытрезвления. В старых вытрезвителях пьяниц опускают в холодную ванну ногами, держа за волосы, если таковые есть, или за уши, если волосы отсутствуют. А здесь опускают в ледяную ванну, причем головой, держа пьяницу за пятки. Так что мы вроде Ахиллесы теперь.

— Которые, как доказала логика, не могут догнать даже черепаху.

— А собираемся Америку догнать и перегнать. Кроме того, здесь повышают морально-политический уровень пьяниц настолько, что они после этого ничего другого, кроме коммунизма, строить уже не способны. Идти на работу было бессмысленно: туда все равно сообщат о наших похождениях. Мы решили «закрепить знакомство».

— Я инженер, — сказал Он, — в инвалидной артели «Детская игрушка». Странное выражение «детские игрушки». Можно подумать, что есть какие-то другие, недетские игрушки. Не обожествляйте слово «инженер». Мои функции как инженера сводятся к тому, что я подписываю бумажки, смысла которых не понимаю. Держат меня там только потому, что я ветеран войны и имел три ранения. Одно тяжелое. Числюсь инвалидом. Получаю пенсию. На пенсию живу, а зарплату пропиваю.

Потом мы встречались с ним чуть ли не каждый день. Он оказался бывшим антисталинистом, причем раскаявшимся.

— Раскаявшийся сталинист, — сказал Он, — есть нечто совершенно заурядное. Но раскаявшийся антисталинист, согласитесь, это есть нечто из ряда вон выходящее.

Мы много разговаривали. Теперь трудно различить, что говорил Он и что говорил я. Наше принципиальное понимание прошлого и отношение к нему совпадали, а на авторство идей и приоритет мы не претендовали. Так что я лишь с целью удобства описания буду приписывать все мысли, прошедшие тогда через мою собственную голову, Ему. Разумеется, лишь те, что вспомнятся сейчас. И в той языковой форме, в какой я могу сформулировать их сейчас.

Справедливость

— Легко быть моральным, сидя в комфорте и безопасности, — говорил Он. — Не доноси! Не подавай руку стукачу! Не голосуй! Не одобряй! Протестуй!.. А ты попробуй следуй этим прекрасным советам на деле! Думаете, страх наказания? Есть, конечно. Но главное тут — другое. Дайте мне самого кристально чистого человека, и я докажу, что он в своей жизни подлостей совершил не меньше, чем самый отъявленный подлец. Гляньте туда! Видите? Хулиганы пристают к девушке. А прохожие? Ноль внимания. А ведь мужчины. Сильные. Вон тот одной левой может раскидать десяток таких хлюпиков. Думаете, заступится за девчонку? Нет! А небось кристально чист. Совесть спокойная. Вот в том-то и дело. Я сам дважды был жертвой доносов. А разве я лучше моих доносчиков? Вот вчера у нас было партийное собрание. Разбирали персональное дело одного парня. Дело пустяковое. Но нашлись желающие раздуть. И раздули. Райком партии раздул еще больше. Ну и понесли парня со страшной силой. Из партии исключили. Единогласно. И я голосовал тоже. А что прикажешь делать? Защищать? Я с ним в близких отношениях не был. Парень этот сам дерьмо порядочное. И проступок все-таки был. Ради чего защищать? Ради некоей справедливости? Вот в этом-то и загвоздка! Мы все считали и считаем наказание справедливым. И сам этот парень тоже. Кстати сказать, мы и пить вчера начали с ними вместе. Он — с горя. Мы — из сочувствия к горю. Повод был подходящий.